Весь этот день я размышлял о Блейке. Помню, как я сосредоточился на нем и пытался проникнуться им. Я редко самостоятельно задумывался о подобных вещах, но теперь мне хотелось разобраться, что это был за человек, каких принципов придерживался, во что верил, что проповедовал.

С одной стороны, он пишет о «жрецах в черных рясах, что, кружа, стягивают плетями диких роз мои радости и желания». А с другой – он не выносит Вольтера, Руссо и им подобных, и питает отвращение ко всякого рода материалистическому деизму и всем благовоспитанным, отвлеченным, натуралистическим верованиям восемнадцатого века, агностицизму века девятнадцатого и, фактически, к большинству взглядов наших дней.

Я никак не мог примирить в уме одно видимое противоречие: Блейк был революционером, но ненавидел величайших и типичнейших революционеров своего времени, провозглашал свою бескомпромиссную оппозиционность людям, которые, как мне казалось, как раз и воплощают его наиболее характерные идеалы.

Насколько же я был беспомощен, неспособен понять идеалы, подобные блейковским! Разве я мог оценить, что его мятеж, непривычный, неортодоксальный – в основе своей мятеж святых. Это был мятеж того, кто любит Бога Живого, мятеж человека, чья жажда Бога столь сильна и неодолима, что она становится жестоким приговором всякому лукавству, поверхностной чувствительности, скептицизму и материализму, из которых холодные и заурядные умы возводят неодолимую преграду между Богом и душою.

Жрецы в черных рясах, кружение которых он видит – в то время он ведь не был знаком с католиками, и, возможно, никогда не видал католического священника – служили ему символами бледного, компромиссного, фарисейского благочестия тех, чей бог есть не более чем отражение их ограниченных, сиюминутных желаний и лицемерных страхов.

Он не презирал какую-либо религию или секту, он просто не выносил фальшивого благочестия, в котором формализм и условности вытравили из людских душ любовь Божию. Не выносил благочестия религиозности без милости, без светлой и живой веры, которая ставит человека лицом к лицу с Богом. Мрачные фигуры жрецов в черных рясах соседствуют у него с «Серым монахом Шарлеманя» – святым, воином милосердия и веры, сражающимся за мир истинного Бога с той пылкой любовью, которая есть единственная реальность, ради которой и жил Блейк. Под конец жизни Блейк говорил своему другу Сэмюелю Палмеру, что только Католическая церковь учит любви Божией.

Я, разумеется, не предлагаю всем подряд изучать творчество Уильяма Блейка как совершенный путь к вере и Богу. Блейк действительно необыкновенно труден, неясен, в нем намешаны едва ли не все нетрадиционные и даже еретические мистические системы, когда-либо процветавшие на Западе – и это говорит о многом. И все же благодать Божия, мне кажется, хранила его, и собственные безумные символы не повредили ему, и именно потому, что он был очень добрым и святым человеком, и потому, что он верил по-настоящему и любил Бога сильно и искренне.

В конечном счете Провидение через Блейка пробудило во мне начатки веры и любви – несмотря на все обманчивые идеи и потенциальные заблуждения, заложенные в его роковых и неистовых образах. Не подумайте, будто я готов его канонизировать. Но признаюсь, я в долгу перед ним, и пусть кому-то это покажется курьезным – именно благодаря Блейку, кружным путем, я пришел к единственно истинной Церкви, и к Единому Живому Богу, через Сына Его, Иисуса Христа.

V

За три летних месяца 1931 года я неожиданно вырос и созрел, стремительно, словно сорняк.

Не могу сказать, что неприятнее вспоминать: того ли незрелого юнца, каким я был в июне, или бойкого прожженного типа, каким я в октябре вернулся в Окем: сознающего и даже гордящегося собственной искушенностью.

А начало было таким: Папаша написал, чтобы я приезжал в Америку. Я заказал костюм с иголочки и сказал себе: «На корабле мне предстоит встретить прекрасную девушку и влюбиться».

Итак, я взошел на борт. Первый день я провел на палубе, сидя в кресле и читая переписку Гете и Шиллера, которая входила в круг обязательных произведений для подготовки к вступительным экзаменам в университет. Что еще хуже, я не просто терпел это наказание, но и убедил себя, что оно мне интересно.

На второй день я более или менее разобрался, кто есть кто на судне. На третий день меня уже не интересовали ни Гёте, ни Шиллер. На четвертый я уже по уши был в треволнениях, которых так жаждал.

Лайнер шел в Америку десять дней.

Право, я бы предпочел провести два года в больнице, чем пройти через все это еще раз! О эта всепоглощающая, эмоциональная, страстная любовь юности, которая запускает в вас когти, снедает вас день и ночь, разъедает душу! Неужели сомнения, тревоги, болезненное воображение, надежды и отчаяние, через которые проходишь ребенком, чтобы выбраться из своей скорлупы, – все это самоистязание было только для того, чтобы снова оказаться перед легионом тяжеловооруженных эмоций полностью беззащитным! Это все равно что сдирать кожу живьем. Такая любовь может случиться лишь раз в жизни. Человек не в состоянии пройти через это дважды. Потом душа его покрывается шрамами. Он больше не способен на такие мучения. Он может страдать, но не от несметного количества беспричинных мук. Пережив один такой кризис, он обретает опыт, который делает невозможным повторение, потому что причиной страдания было его собственное безмерное простодушие. Он больше не способен вместить столько нелепых сюрпризов. Как бы ни был прост человек, тривиальное не может изумлять его вечно.

Той девушке меня представил католический священник из Кливленда, игравший в шаффлборд[138] в мирской одежде и без священнического воротничка. В первый же день он перезнакомился со всеми на корабле. Что касается меня, то прошло два дня, прежде чем я осознал, что она на борту. Она путешествовала с парой тетушек, и эти трое мало общались с прочими пассажирами. Они держались особняком, сидя на палубе в своих креслах, и не общались с джентльменами в твидовых шляпах и солнцезащитных очках, фланирующими взад и вперед по прогулочной палубе.

Когда я впервые ее увидел, мне показалось, что она не старше меня. На самом деле она была почти вдвое старше. Но теперь, шестнадцать лет спустя, я понимаю, что и когда тебе дважды по шестнадцать, можно не быть старым. Она была маленькой, изящной, и выглядела так, словно слеплена из фарфора. У нее были большие широко открытые калифорнийские глаза, она не стеснялась разговаривать простодушным и вместе с тем независимым тоном, а в голосе ощущалась некая томность, словно она привыкла мало спать по ночам.