Однако меня интересовали далеко не лучшие из философов. Часто я брал книги в библиотеке и возвращал их даже не раскрыв, что было и к лучшему. Но на пасхальных каникулах, когда мне уже было семнадцать, я взялся усердно изучать Спинозу.

На каникулах я отправился в Германию, по обыкновению один. В Кельне я купил большой рюкзак и, забросив его за плечи, отправился пешком вверх по рейнской долине, одевшись в синий просторный свитер и старые фланелевые штаны, так что люди в придорожных гостиницах интересовались, не был ли я немецким матросом с одной из речных барж. В рюкзаке, который и так был достаточно тяжел, лежала пара бессмертных романов и книжка Спинозы издания Everyman Library[151]. Спиноза и долина Рейна! У меня действительно был неплохой вкус, это прекрасное сочетание. Жаль, что я опоздал лет на восемьдесят и не учился в Гейдельбергском университете, а то получилась бы идеальная картина во вкусе середины девятнадцатого века.

В этом путешествии я заработал не только несколько интеллектуальных заблуждений. Прежде чем я добрался до Кобленца, начались неприятности с ногами. Под ногтем большого пальца ноги началось какое-то воспаление. Поначалу было не очень больно, и я не придал ему значения. Но путешествовать становилось все неприятнее, и, дойдя до Санкт-Гоара, я с сожалением сдался. К тому же испортилась погода, и я заблудился в лесу, пытаясь следовать совершенно фантастическому путеводителю под названием Rheinhöhenweg [152].

Пришлось вернуться в Кобленц, где я обосновался в комнате над большим пивным залом в заведении, называвшемся «Новый францисканец», и продолжил свое бессистемное изучение Спинозы вперемежку с современными романистами. Поскольку последние давались мне легче, то вскоре я отказался от философии и сосредоточился на романах.

Через несколько дней я вернулся в Англию, ненадолго заглянув в Париж, где остановились Бонмаман и Папаша. Здесь я набрал несколько книжек в том же духе, только похуже, и отправился назад в школу.

Не прошло и нескольких дней по возвращении, как я почувствовал себя плохо. Сначала я думал, что мне просто не по себе из-за язвы на ноге, да еще разболелся зуб.

Меня послали к школьному стоматологу, доктору Мак-Таггарту, который жил на привокзальной улице в большом кирпичном здании, напоминавшем барак. Доктор Мак-Таггарт был живой маленький человечек. Он хорошо меня знал, потому что неприятности с зубами у меня случались часто. Он придерживался теории, что зубные нервы следует убивать, и успел уже расправиться с полудюжиной моих. В остальное время он имел обыкновение весело припрыгивать вокруг кресла, в котором я сидел безгласный и скованный ужасом, и бодро напевать, споро настраивая бормашину: «Наша свадьба не шикарна – Не нанять нам экипажа – Но ты смотришься так мило – На сиденье – Велосипеда для двоих!» А затем снова со вкусом брался крушить мой зуб.

На этот раз он постучал по зубу, а потом посерьезнел.

– Придется удалять.

Мне было не жаль. Зуб болел, и я мечтал разделаться с ним как можно скорее.

Но доктор Мак-Таггарт сказал:

– Понимаешь, я не могу дать тебе ничего, что заглушило бы боль.

– Почему?

– Очень сильная инфекция, воспаление распространилось далеко за пределы корней зуба.

Я поверил ему на слово:

– Ну что ж, начинайте.

Я откинулся в кресле, онемелый от дурных предчувствий, а он, напевая со счастливым видом «Наша свадьба не шикарна», подскочил к своей коробке с инструментами и вытянул из нее жуткого вида щипцы.

– Готов? – спросил он, отпихнув стул и размахивая инструментом пытки. Я кивнул, чувствуя, что весь побледнел.

Но зуб вышел легко, с одной яркой вспышкой боли, оставив меня сплевывать красно-зеленые ошметки в синюю журчащую воронку рядом с зубоврачебным креслом.

– О боже, – сказал доктор Мак-Таггарт, – должен сказать, мне это совсем не нравится.

Я побрел назад в школу, вяло размышляя, что в конце концов, это оказалось не так уж страшно – дать вырвать зуб без новокаина. Однако вместо облегчения мне стало хуже. К вечеру я был по-настоящему болен, а ночь провел без сна в болезненном тумане, болело уже все. На следующий день мне измерили температуру и отправили в изолятор, где я, наконец, заснул.

Легче мне не стало, вскоре сквозь туман в голове до меня дошло, что наша смотрительница, мисс Харрисон, беспокоилась обо мне и всё рассказала директору, в чьем доме и находился изолятор.

Пришел школьный врач. Потом он ушел и вернулся уже с доктором Мак-Таггартом, который на этот раз не пел.

Я слышал, как они пришли к выводу, что у меня сильная гангрена, и не стоит надеяться, что я справлюсь с болезнью сам. Решили сделать на десне большой разрез, и посмотреть, не удастся ли таким образом дренировать карман воспаления. Дав мне немного эфира, они приступили к операции. Я очнулся с полным ртом тампонов, а оба доктора поторапливали меня поскорее от них избавиться.

Когда они ушли, я вытянулся на постели, закрыл глаза и подумал: «У меня заражение крови».

Потом вспомнилась полученная в Германии язва на ноге. Что ж, нужно будет рассказать о ней, когда они снова придут.

Больной, слабый, в полусне, я прислушивался к пульсирующей ране у себя во рту. Заражение крови.

В комнате было очень тихо и темно. Лежа в кровати, сквозь слабость, боль и тошноту я на миг ощутил, как тень еще одного посетителя скользнула в комнату.

Это была смерть, которая пришла постоять у моей постели.

Я не открывал глаз, скорее из-за безразличия, чем из-за чего-то еще. Нет необходимости открывать глаза, чтобы видеть этого посетителя. Смерть ясно видишь особым оком, что расположено в сердце, оком, которое реагирует не на свет, а на холод, поднимающийся из глубин нашего естества.

Вот этим зрением, этим внутренним оком, раскрытым навстречу холоду, лежа в полусне, я смотрел на гостя, смерть.

О чем я думал? Всё, что я помню – это глубокое безразличие. Мне было так дурно и мерзко, что уже не имело значения, жив я или мертв. Наверное, смерть подходила ко мне не очень близко и не дала прямо заглянуть в свои холод и тьму, иначе я бы испугался.

Лежа там в каком-то оцепенении, я сказал: «Давай же, мне все равно». А потом заснул.

Огромная милость, что смерть не взяла меня по слову моему в ту ночь, всего семнадцати лет от роду. Что бы было, если бы потайная дверь, уготованная мне, отверзлась, обнажила тьму и поглотила меня посреди того сна! Поверьте, это неоценимое благодеяние – то, что я вновь проснулся, и в тот день, и на следующую ночь, и неделю, и две спустя.