Моим ослепленным взорам она немедленно предстала героиней всех возможных романов, и я едва не пал ниц к ее стопам прямо на палубе. Отныне она могла бы надеть на меня ошейник и водить за собой на цепочке. Я проводил дни, пересказывая ей и ее тетушкам все, о чем мечтал и к чему стремился, а она в свою очередь пыталась научить меня бриджу. Это было бесспорное свидетельство ее победы, потому что я никогда и никому не позволял даже пытаться проделывать со мной такое! Правда, и она не преуспела в этом начинании.

Мы разговаривали. Неутолимая рана внутри меня росла и кровоточила, а я делал все возможное, чтобы она кровоточила еще больше. Аромат ее духов и особенный запах сигарет без никотина, которые она курила, преследовали меня повсюду и мучили в каюте.

Она рассказала мне, как однажды была в одном знаменитом ночном клубе в знаменитом городе, и как одна знаменитая особа, принц королевской крови долго и пристально смотрел на нее, а потом вдруг поднялся и двинулся к ее столику, но друзья заставили его сесть и взять себя в руки.

Я легко мог представить, что все князья и графы, которые, как известно, любят жениться на женщинах вроде Констанс Беннет[139], захотели бы взять ее в жены. Но, к счастью, на борту нашего славного судна не было князей и графов, и оно мирно несло нас по тихим темным волнам Северной Атлантики. Я сокрушался только, что не умею танцевать.

В полдень воскресенья мы прошли маяк Нантакета и к вечеру стали на карантин. Судно вошло в спокойные воды Нэрроуз[140], и в гавани драгоценными камнями засияли огни Бруклина. Корабль наполнился музыкой и теплым сиянием жизни, она пульсировала внутри темного корпуса и через иллюминаторы изливалась наружу, в июльскую ночь. Во всех каютах праздновали. Куда ни пойдешь, даже на палубу, где было тихо, оказываешься словно в центре декораций к кинофильму: идеальный фон для финальной сцены.

Я объявил о своей бессмертной любви. Я никогда не полюблю, не смогу полюбить никого, кроме нее. Это невозможно, непредставимо. Если она укроется на краю земли, судьба снова сведет нас вместе. От начала мира эта встреча предопределена движением звезд, она есть главный сюжет мировой истории. Такая любовь бессмертна, она побеждает время, преодолевает тщету человеческого существования. И так далее.

Она, в свою очередь, отвечала мне мягко и ласково. Звучало это примерно так: «Вы сами не понимаете, что Вы говорите. Этого не может быть. Мы больше никогда не увидимся». А на самом деле значило: «Ты хороший мальчик. Но, Бога ради, взрослей поскорее, пока кто-нибудь не выставил тебя на посмешище». Я вернулся в каюту и некоторое время рыдал над своим дневником, а потом, вопреки всем романтическим канонам, мирно отошел ко сну.

Спал я, однако, недолго. В пять утра я уже был на ногах и без устали мерил шагами палубу. Было жарко. Нэрроуз окутывал серый туман. Светало, постепенно из дымки возникали очертания других стоящих на якоре кораблей. Среди них был и лайнер «Ред Стар», где в это самое время, как я позднее узнал из газет, один из пассажиров уже накидывал себе на шею петлю.

В последнюю минуту перед тем, как сойти на берег, я успел ее сфотографировать, но, к моему величайшему сожалению, снимок получился размытым. Я так жаждал иметь ее фотографию, что подошел с камерой слишком близко, и лицо оказалось не в фокусе. Это был злой рок, и я на долгие месяцы погрузился в горе.

Все семейство, конечно, встречало меня в порту. Но переход был слишком резким. С сердцем, готовым разорваться от переполнявших его переживаний, я оказался в окружении веселых, мирных, уютных домашних хлопот. Все хотели говорить, наперебой расспрашивали и что-то рассказывали. Меня повезли прокатиться по Лонг-Айленду, показывали, где жила миссис Хёрст[141]. Но я только высовывал голову из окна машины, смотрел на кружение деревьев и мечтал умереть.

Я никому не рассказал о том, что со мной происходило, и эта скрытность стала началом нашего отчуждения. С этого момента никто не мог с уверенностью сказать, чем я занят и о чем думаю. Я мог поехать в Нью-Йорк, не вернуться к обеду и никому не сообщить, где я был.

По большей части я нигде особенно и не бывал; ходил в кино, бродил по улицам, смотрел на толпы людей, ел хот-доги и пил апельсиновый сок в «Недикс»[142]. Однажды я, сильно волнуясь-, зашел в подпольное заведение, торговавшее спиртным[143]. А узнав спустя несколько дней, что туда нагрянула полиция-, сильно вырос в собственных глазах и повел себя так, словно с оружием в руках вырвался из опаснейшего городского притона.

Больше всего страдала от моей замкнутости Бонмаман. Годами она, сидя дома, размышляла, чем же Папаша целый день занят в городе, и теперь, когда у меня стали развиваться те же бродяжнические привычки, ей снова стали приходить на ум всякие странные вещи.

Но единственный порок, которому я предавался – болтаться по городу, куря сигареты и лелея сладкое чувство собственной независимости.

Я обнаружил, что Гроссет и Данлэп обогнали по публикациям Ровер Бойз. Они переиздали Хемингуэя, Олдоса Хаксли, Д. Г. Лоуренса, и я проглотил их все, сидя летними ночами на холодной веранде дома в Дугластоне, пока мошкара билась и трепыхалась о москитную сетку, привлеченная светом моей часами горящей лампы.

Я постоянно забегал в комнату дядюшки за словарем, и когда он увидел, какие слова я в нем разыскиваю, то, подняв брови, спросил: «Что ты там такое читаешь?»

В конце лета я отправился в Англию на том же судне, на котором прибыл сюда. На этот раз список пассажиров включал несколько девушек из Брин-Мора, несколько из Вассара[144], и откуда-то еще, все они собирались завершать образование во Франции. Остальные пассажиры, похоже, были сыщиками. Некоторые из них – профессионалы, прочие – любители; и те и другие сделали меня и девушек из Брин-Мора объектом неустанного наблюдения. Во всяком случае, общество на корабле явно делилось на две группы: одну из них составляла молодежь, вторую – люди постарше. Все дождливые дни мы просиживали в курительной комнате, крутя пластинки Дюка Эллингтона на портативном проигрывателе, принадлежавшем одной из девушек. Когда это занятие нас утомляло, мы бродили по всему кораблю, в поисках каких-нибудь веселых занятий. В трюме везли скот, и с ними была целая свора фоксхаундов. Нам нравилось спускаться в трюм и играть с собаками. Когда скот сгружали в Гавре, одна корова вырвалась на свободу и, обезумев, носилась по всему порту. Однажды мы втроем забрались в «воронье гнездо» на фок-мачте, куда нам, конечно, подниматься не полагалось. В другой раз мы устроили вечеринку с радистами, где я вступил в ожесточенный спор о коммунизме.