Оставив его возле телеги, Яков побежал к дымящей тарантайке. По ней явно выстрелили из электрического ружья, причем раза так три, не меньше — «хаммер-мини» теперь напоминал взорвавшуюся изнутри консервную банку.

Возле телеги лежала лошадь — ей картечью из дробовика разнесли череп. Кира совсем замутило, он привалился к борту, чуть не лег на телегу, вдыхая запах сена, которым было устлано днище. На сене между котомками и чемоданами лежала детская кукла в нарядном цветастом платьице, без одной руки.

Яков Афанасьевич появился вновь и забормотал, суетливо роясь в брезентовом свертке:

— У вас озноб до сих пор… Сейчас, погодите… У Глеба всегда припасено, он такой…

Кирилл выпрямился и снова обхватил себя за плечи, стараясь не глядеть на дохлую лошадь, над которой бодро вились жирные летние мухи. На волнах вдалеке от берега покачивались обломки лодок. Зеленая стена вставала над миром, в вышине загибаясь все сильнее и сильнее, превращаясь в гигантский свод, в чужое, стеклисто-зеленое, пугающее небо. Кирилл поднимал и поднимал голову, скользя по нему взглядом, пока чуть не упал на спину. Схватившись за телегу, он тряхнул головой. Приди в себя! Совсем раскис, нюни распустил…

Мысли путались, он все никак не мог взять себя в руки и начать размышлять связно, прикинуть обстановку и решить, что делать дальше. У Кира уже было такое, когда он как-то в январе улетел в Тайланд, из снежной зимы нырнув прямо в тропический зной. Через два дня после того как сугробы сменились пальмами, а «минус двадцать» превратилось в «плюс тридцать пять», организм словно запоздало удивился этому — и Кирилл на сутки слег в тайской гостинице с повышенной температурой и головокружением, непрерывно чихая, потея и трясясь в ознобе. Акклиматизация быстро закончилась, он пришел в себя, но те сутки запомнил надолго. Сейчас началось что-то похожее, хотя климат и не менялся — зато очень серьезно изменилась окружающая реальность. Психическая акклиматизация к новому миру…

Он отпрянул, когда под нос ему сунули треснувший граненый стакан, наполовину полный чем-то мутно-белым, с зеленоватым отливом.

— Не хочу я твой самогон… — начал Кир, пытаясь отвести руку агронома.

— Немедленно пей! — велел тот и заставил его взять стакан. — Тебя трясет всего! И губы у тебя синие, Кирюша, как у покойника! Пей! Оно на крыжовнике настояно, особый рецепт, крыжовницей называется — никто так больше не умел, только наш Глеб. Ну, залпом!

Тон Якова Афанасьевича изменился, стал командирским, очень уверенным. Кирилл влил в себя пойло. Поперхнувшись, зажмурился, кулаками потер глаза. Поморгал, тяжело сглатывая. Самогон провалился в желудок, словно большой угловатый камень. Затошнило, но это быстро прошло.

— Нельзя мне пить, — сказал Кир, морщась и потирая горло. — Я отъезжаю сразу… Теперь… Сам теперь… — язык уже начал заплетаться, в глазах двоилось. Крыжовница была крепкой, градусов под шестьдесят. — Сам теперь меня потащишь.

— Постой здесь, — сказал Яков, забирая стакан. Голос его сделался гулким и доносился будто издалека, как будто агроном склонился над колодцем и кричит в него, а Кир сидит на дне. — Хочу еще тела на берегу осмотреть. Они все мертвы, я понимаю, но посмотреть должен, иначе потом вспоминать буду, вдруг кто выжил, а я бросил его.

Яков зашагал прочь, и Кир, пытаясь усесться на краю телеги, окликнул его:

— Э, самогон куда дел? Слышишь, Афан… фанасьич, дай еще выпить. Мне легче… легче вроде стало.

Потом вокруг что-то происходило, Яков исчезал, возвращался — Кир слабо понимал происходящее. Он нашел в соломе литровую бутылку, вытащив пробку, сделал несколько глотков из горлышка. Сгреб пятерней солому, сунул в нее нос и долго дышал. Потом взял однорукую куклу и стал бездумно смотреть в выпуклые глаза из ярко-синего стекла на пустом пластиковом личике.

Снова появился Яков Афанасьевич, на поводу он вел лошадь, которая испуганно ржала и шарахалась от мертвецов. После этого они куда-то ехали, телега качалась, скрипели колеса, лошадь фыркала, а Кир все озабоченно спрашивал, где его рюкзак, ведь он не может без рюкзака, там лэптоп и катана, он не может без лэптопа и катаны, они самые близкие ему люди… то есть не люди, а… И потом Киру показалось, что он падает в изумрудную туманную галактику, все быстрее и быстрее. А потом все закончилось.

* * *

Он то провалился в мутную темноту, то выныривал из нее, и тогда над ним склонялось лицо. Человек говорил что-то неразборчивое, причем на разных языках, подносил к губам Кира чашку, пахнущую травами… И снова темнота, океан темной мути, и колотит озноб, и ничего не понять: где ты, кто ты…

Кирилл проснулся от жажды. Низко над головой был деревянный потолок со щелями, замазанными глиной. Дневной свет лился сквозь квадратное окошко, закрытое драной занавеской на вбитых в стенку гвоздиках. Кир поднял руку. Она была какой-то чужой, казалась очень легкой, невозможно легкой, как перышко, и все равно, чтобы двигать ею, понадобилось приличное усилие.

Позади занавески обнаружилось пыльное стекло в трещинах, заклеенных скотчем. За окном — заросший травой дворик и густые высокие заросли, над которыми торчали кроны деревьев. Слева поле зрения ограничивал покосившийся сарай без дверей, справа — колодец и снова кусты. Недалеко от колодца, привязанная к колышку, паслась лошадь, а ближе к сараю, посреди выложенных кругом камней и обломков кирпичей, горел костер. Над костром, на четырех вбитых в землю железяках, стоял черный от гари металлический поддон, на нем что-то шкворчало.

Из-за колодца показался Яков Афанасьевич, на плече он нес колесо, кажется, от мотоцикла. Когда агроном достиг середины двора, Кир кулаком постучал по стеклу — Яков остановился и кивнул ему, близоруко сощурившись.

— Как ты? — донеслось снаружи.

— Пить хочу, — сказал Кирилл сипло.

— Только проснулся?

— Да, я…

— На столе погляди. Я скоро буду. Выйти сам сможешь? Утром жара у тебя уже не было.

— Утром, — повторил Кирилл. — А сейчас что?

Яков, отдернув правый рукав, глянул на часы.

— Половина второго.

Когда он зашагал дальше к сараю, Кирилл отвернулся от окна. Изголовье кровати примыкало к печке, рядом стоял низкий столик — вместо одной ножки у него был столбик из кирпичей — на нем раскрытый пакет виноградного сока и миска с вялыми сморщенными яблоками, должно быть, всю зиму хранившимися в погребе. Еще там лежал большой тесак для рубки мяса.

Кирилл сел, спустив с кровати ноги, взял пакет и забулькал соком. Одежда лежала на табуретке возле печки. Напившись, он поставил пакет на стол, дотянулся до табурета и стал одеваться.

А где рюкзак? Кир заозирался — и облегченно вздохнул, увидев, что тот лежит под столом.

Кроме кровати да устланной драными одеялами печки в комнате с потрескавшимся глиняным полом и низким потолком была еще газовая плита (только вот баллона Кирилл не заметил), посудный шкаф под стеной и второй, без дверцы, забитый всяким барахлом вроде дырявых ватников и валенков. У потолка висели связки лука и чеснока, в углу громоздилась куча всяких продуктов: упаковки гречки, вермишели, соли, пачки сахара, причем некоторые были разорваны — наверное, успели поработать мыши. На лавке лежала запаянная в целлофан колбаса, пакеты с соками, чай, кофе, печенье. Длинным рядком выстроилась батарея разномастных бутылей — кажется, все с крыжовницей.