– Кого навещает?

– И Торил, и Магду. Они говорят, что он молится вместе с ними. И, как я понимаю, он также проявлял интерес к Дийне. – Мама облизывает уголки губ, где кожа потрескавшаяся и сухая. – Может быть, скоро он придет к нам.

– Может быть. – Марен набрасывает шаль на плечи, чтобы скрыть внезапную дрожь. – Я скоро вернусь.

Она старается поскорее пройти мимо дома Торил. Может быть, комиссар сейчас там? Молится вместе с чужими людьми, бросив собственную жену в одиночестве. Она снова наступает на упавшее одеяло, давит его каблуками.

Дверь в лодочный сарай приоткрыта. Студеный воздух сочится внутрь, огонь в камине уже еле теплится, и кажется, сейчас погаснет. Урсула так и сидит за столом, где оставила ее Марен. Костяшки пальцев, вцепившихся в одеяло, побелели то ли от холода, то ли от напряжения. Марен с трудом сдерживает раздражение – нельзя было встать и закрыть дверь?

– Вот, – говорит она, грохнув кувшином о стол. Урса вздрагивает, поднимает глаза. – Вода и хлеб. Где ножи?

– Там.

Марен смахивает засохшие крошки с разделочной доски. Нож тупой, точильного камня нигде не видать. Она кое-как отрезает два ломтя хлеба, кладет их на тарелку – выбрав самую чистую, – и ставит ее перед Урсулой вместе с костяной чашкой с пятном на ободке.

Ей уже начинает казаться, что ей придется самой вложить в руку Урсулы кусочек хлеба, может быть, даже ее накормить, но тут Урсула моргает и впервые за все это время смотрит прямо на Марен.

– Спасибо, – говорит она и берет Марен за руку. – Извините, я… – Она умолкает, сглатывает слюну. – Даже страшно представить, что вы обо мне подумали.

– Не мое это дело, что-то думать о вас, – говорит Марен и чувствует, как жар приливает к щекам. Рука у Урсулы теплая, согретая под одеялом, и удивительно мягкая. Марен очень остро осознает, что ее собственная рука – жесткая и сухая, угловатая и холодная, как схваченная морозом земля. Она осторожно высвобождает ладонь. – Я была рада помочь.

– Я вам заплачу. – Урсула пытается встать. – Деньги у мужа, но я его попрошу…

– Просто верните буханку, когда будете печь.

– Да, конечно. Пожалуйста, угощайтесь.

Марен смешно. Это же надо такое придумать: угощать человека его собственным хлебом! Но она не смеется, а садится за стол и берет с тарелки кусок.

Она наблюдает, как ест Урсула. Отламывает по крошечному кусочку, буквально клюет, как птичка. У нее очень белые зубы, а губы розовые и яркие – теперь, когда она отогрелась под одеялом.

Марен мнется, но все же решается:

– Позвольте спросить, госпожа Корнет…

– Пожалуйста, называйте меня Урсула. Или Урса.

– Урса?

– Можно Урсула, если вам так больше нравится. Но друзья зовут меня Урсой, и теперь, когда мы вместе преломили хлеб… – Она улыбается слабой улыбкой, и Марен чувствует, что улыбается в ответ.

– Урса, – произносит она на пробу. – Вы уж простите, но я скажу прямо. У вас немалый запас муки, и Кирстен оставила пять потрошеных оленьих туш. – Урса испуганно замирает. Марен спешит продолжить: – Я просто волнуюсь, все ли у вас хорошо.

Урса кладет в рот очередной крошечный кусочек хлеба, долго жует и глотает – и звук кажется очень громким в нависшей тишине. Она снова смотрит на Марен. У нее карие глаза, очень светлые, почти золотые.

– Вы, наверное, решите, что я совсем глупая…

– Ни в коем случае…

– Но я не умею печь хлеб.

Марен изумленно глядит на нее, и Урса продолжает:

– Я не умею разделывать мясо. Я никогда в жизни не видела мертвых животных целиком, я не могу даже войти в кладовую. Я не умею поддерживать огонь в камине. Когда он гаснет, его разжигает муж. Я не знаю, как содержать дом в порядке. – Она издает тихий горький смешок, и у Марен учащается пульс. – Из меня получилась плохая жена.

– Я уверена, что это не так. Вовсе нет…

Марен хочется ее утешить, но как? Насчет туш еще можно понять: мама тоже не любит разделывать мясо, и даже рыбу в их доме потрошит в основном Марен. Но испечь хлеб, подмести пол? Не такая уж великая премудрость.

– Все очень плохо, – говорит Урса с неожиданной злостью в голосе, и Марен понимает, что злится она на себя. – Но я не знаю, как это исправить. – Она снова берет Марен за руку. – Мне нужна помощь, сама я не справлюсь. У нас есть деньги. Я подумала, может быть… может быть, вы согласились бы мне помочь?

– Помочь?

– Всему меня научить. Вы не будете здесь служанкой, скорее – подругой, наставницей. Хотя, наверное, это глупая мысль. Если да, так и скажите.

Марен не знает, обижаться ей или нет. Хотя Урса говорит, что она не будет служанкой, похоже, ее приглашают именно прислугой.

– Я сама-то не слишком хорошая хозяйка.

– Так и запросы невысоки. – Урса вновь улыбается слабой, робкой улыбкой. Марен смотрит на еле теплящийся огонь в очаге, на закопченные окна, на паутину. – Конечно, если вы не хотите, то и не надо. Я даже не знаю, позволит ли Авессалом…

Она умолкает, не договорив. Ее лицо вновь мрачнеет. Рука, сжимавшая руку Марен, вдруг становится вялой, безвольной. Марен стискивает эту руку и говорит:

– Да.

Слово вырывается прежде, чем она успевает хорошенько подумать.

– Да? – Урса радостно улыбается. – Спасибо. Я поговорю с мужем.

Марен резко встает.

– Я скажу матери.

– Да.

– Увидимся в воскресенье. Посмотрим, что скажет комиссар.

– Да, конечно. – Урса провожает ее до двери. Ее светло-карие глаза сияют от облегчения. К ее нижней губе прилипла хлебная крошка, и Марен приходится собрать всю волю в кулак, чтобы не смахнуть эту крошку.

– Спасибо, Марен.

Дверь закрывается, и Марен кажется, что это она осталась внутри, в душной комнате.

– Мы, конечно, не господа из Бергена, как некоторые. Но мы им не слуги. – Мама ходит из угла в угол, облизывает потрескавшиеся уголки губ, сердито сверкает глазами на Марен. – Чтобы эта ленивая туша стала тобой помыкать! Почему ты ей не отказала? Тебе больше нечем заняться? Что на тебя вдруг нашло?!

Марен не знает, как объяснить. Да, ей есть чем заняться. Дома забот полон рот: с той же Дийной и маленьким Эриком. Им хватит работы на все короткое лето, пока стоит полуночное солнце, и надо готовиться к долгой зиме. Сделать посадки, собрать урожай прошлогодних посевов. Съездить в Киберг за рыбой, продать оленьи шкуры, закупиться припасами, сплавать на мелкогорье, набрать свежего вереска и плотного мха, чтобы заткнуть щели в крыше: после зимы она всегда протекает.

Это значит, что Дийне придется проснуться, выйти из своего вечного сонного оцепенения. И маме тоже придется взять тебя в руки. А мама стареет, теряет силы, и в ней растет раздражение к Дийне, даже не раздражение, а жгучая злость, которая по-настоящему пугает Марен. Может быть, даже больше, чем мамина слабость.