Кирстен невозмутимо оглядывает себя.

– Очень даже в своем уме. Глупо было бы резать скот в юбке.

Урса замечает темные пятна на бедрах Кирстен и рыжие брызги – капельки засохшей крови – по низу брюк, которые ей явно коротковаты и подвязаны на талии грубой веревкой. Она осторожно выглядывает на улицу: никто не смотрит из окон соседних домов, никто не стоит у себя на крыльце, снаружи никого нет. Урса тихонько закрывает дверь и возвращается к столу. Марен беззвучно шевелит губами, стоя почти вплотную к Кирстен, словно пытаясь ее заслонить от взгляда Урсы. Они подруги, думает Урса, не просто соседки, которые раз в неделю видятся друг с другом в церкви.

– Никто не видел, – говорит Урса, пытаясь снять напряжение между ними.

– Кто-то наверняка да видел. – Марен стоит, стиснув руки, будто готовясь к молитве. – Кто-нибудь всегда видит. И если они скажут пастору Куртсону или комиссару…

Она умолкает на полуслове и оборачивается к Урсе так резко, что та невольно отшатывается. От Марен исходит какая-то опасная, отчаянная энергия, как от лисицы, попавшейся в капкан.

– Госпожа Корнет, Урса, вы же не скажете… – Она делает глубокий вдох, чтобы слегка успокоиться. – Я вас очень прошу, пожалуйста… – Она вновь оборачивается к Кирстен. – Ты пришла в дом комиссара, Кирстен. В дом комиссара – в штанах!

– Это мои лучшие выходные штаны, – говорит Кирстен, изображая притворную обиду.

– И все же вы их надеваете резать скот? – говорит Урса, пытаясь ей подыграть. Марен по-прежнему очень встревожена, и Урсе хочется ее успокоить. – Я ничего не скажу мужу, Марен. Фру Сёренсдоттер, даю честное слово. Или лучше сказать «герр Сёренсдоттер»?

Марен не смеется, но Кирстен хохочет и снимает воображаемую шляпу.

– Моя госпожа…

– Разве ты не понимаешь, как это опасно? – Марен нервно теребит юбку. – Одно дело в своем собственном доме…

– Опасно делать такое лицо. Если сейчас переменится ветер, тебя вот так перекосит уже навсегда, и даже тролли в ужасе разбегутся.

– Тролли бывают лишь в детских сказках, – говорит Марен. – А это уже серьезно.

– И все-таки каждую зиму ты оставляешь им хлебные крошки на заднем дворе.

– У нас нет такого обычая, – говорит Марен с ноткой истерики в голосе, и Урса наконец понимает, что Марен тревожится из-за нее. Вернее, из-за ее мужа, которого она боится, потому что он сердится из-за рун и, несомненно, рассердится из-за троллей, а значит, его недовольство затронет и Марен тоже. Ее вдруг пронзает жгучая ненависть к мужу. А ведь Марен с Кирстен даже не подозревают, что она тоже его боится. Она подходит вплотную к Марен и кладет руку ей на плечо.

– Марен, пожалуйста, не волнуйтесь. Я ничего не скажу мужу. Он сейчас в Алте, и я уверена, что пастор Куртсон пользуется его отсутствием, чтобы отдохнуть от уроков норвежского. К тому же… – она неуверенно улыбается. – Я тоже каждую зиму оставляю на улице угощение для троллей. Мы с сестрой всегда выпрашиваем на кухне селедку, картошку и кусок сладкого пирога.

– Мне бы хотелось быть троллем в Бергене, раз их так хорошо кормят, – говорит Кирстен, и хотя ясно, что это шутка, в ней все равно ощущается горечь, и Урса вновь мысленно ругает себя за упоминание своей былой расточительности.

Марен пристально смотрит ей в глаза и, кажется, наконец верит ее словам. Она осторожно кивает и говорит:

– Спасибо.

– Но все равно, Кирстен, – говорит Урса, преисполнившись твердой решимости взять ситуацию под контроль, продемонстрировать свое спокойствие и уверенность и тем самым придать уверенности Марен. – Вам еще возвращаться домой, и лучше бы надеть юбку. Я вам одолжу.

Она открывает свой сундучок из вишневого дерева и достает серую шерстяную юбку, которая ей слегка длинновата. Она протягивает юбку Кирстен и впервые видит, как у той на лице отражается что-то похожее на неуверенность и смущение.

– Я не могу ее взять. Она слишком нарядная и дорогая.

– Я все-таки буду настаивать, – говорит Урса.

– Я боюсь ее испачкать. Ботинки-то у меня грязные.

– Это не страшно. Я уже почти научилась стирать одежду.

Кирстен все-таки берет юбку, хоть и с видимой неохотой, и снимает обувь прежде, чем ее надеть. Подол коротковат, но брюки он закрывает.

– Столько шума из-за каких-то штанов, – ворчит Кирстен, зашнуровывая ботинки. – На меня скорее обратят внимание, если увидят в такой нарядной юбке. Вы поосторожнее со своими вещами, госпожа Корнет, а то наши церковные кумушки станут ходить за вами толпой, выпрашивая бархат и кружева. – Она выпрямляется и обращается к Марен. – Я принесла все, что ты говорила. Муку и все остальное. И даже нашла семена укропа в запасах Мадса. Мне они точно без надобности.

Урса отдает Кирстен деньги, и та убирает монеты в карман брюк, теперь скрытых под юбкой.

– Спасибо. Надеюсь, что ваши уроки пойдут хорошо, хотя, если честно, не понимаю, почему вы обратились к такой наставнице. – Она тепло улыбается Марен, которая все еще встревоженно хмурится. – До встречи в среду, Марен.

Марен хочется плакать. Черт бы побрал эту Кирстен, с ее гонором, глупостью и желанием быть на виду. Марен уверена, что Кирстен пришла в брюках вовсе не потому, что не успела переодеться после забоя оленей. Она так оделась нарочно: хотела испытать жену комиссара. Что ж, испытание состоялось. Марен надеется, что теперь Кирстен стыдно.

Дверь закрывается с тяжелым стуком, и Марен вздрагивает.

– Пожалуйста, – говорит Урса. – Не беспокойтесь.

Неужели ее беспокойство так очевидно? Марен так старается не выдавать своих чувств, что от усилий даже лицо начинает болеть. Она не привыкла к тому, что посторонние замечают ее переживания. Но Урса смотрит так, словно видит ее насквозь. Смотрит ей прямо в душу. Марен обнимает себя за плечи, скрестив руки на груди.

– Я не беспокоюсь. – Она тихонько откашливается, украдкой щипает себя за ключицу и снова подходит к столу. – Вы мне поможете перенести камень в очаг?

– Мы его сожжем?

– Камни не горят, – отвечает Марен и только потом понимает, что это была шутка. Урса улыбается, и Марен улыбается ей в ответ. – Это пекарский камень. – Она развязывает один из тюков, принесенных Кирстен, рассматривает его содержимое, берет маленький тканый мешочек и осторожно его открывает. – Хорошо, что Кирстен принесла семена укропа. Мы будем печь пресный хлеб. Флатбрёд.

Урса кивает.

– Кажется, я его ела на Рождество. С селедкой и луком.

Марен морщится. Здесь, в Вардё, они едят флатбрёд почти каждый день, и уж точно без лука. Она надеется, что Урсе он понравится – здесь ей нечасто придется есть свежую выпечку. Чтобы не усложнять, Марен не объясняет Урсе, что причина, по которой она выбрала приготовление пресного хлеба для их первой встречи, заключается в том, что с ним может справиться даже ребенок: его трудно испортить и почти невозможно сжечь. Сколько Марен себя помнит, она всегда помогала маме печь флатбрёд, еще до того, как отец начал брать Эрика на охоту и на рыбалку. Дома они посвящают этому целый день, мама раскатывает лепешки, Марен относит их в печь и следит, чтобы они не подгорали.