— Ненаглядный мой… Иди сюда — ко мне. Иди…

Он шагнул, ног под собой не чуя. Девочка… Темная вся, как мед гречишный, ноги длинные, грудь крепкая, маленькая, а как дотронешься — ладонь полна. Волосы… Господи, какие волосы! И за что ему это бог послал? И зачем он, Илья, ей? Дурь по молодости играет, или… или, чем черт не шутит, вправду любит она его? Илья сел рядом с Маргиткой, закрыл глаза от прикосновения ее тоненьких, горячих пальцев — и слова посыпались против воли, хриплые, бессвязные, которых он за всю жизнь и не говорил-то никому. Никому… Даже Настьке.

— Девочка… чяери… Цветочек мой, чергэнори…[27] солнышко весеннее… Мед ты мой гречишный, что ж ты делаешь? Зачем тебе это? Я… я… люблю я тебя, господи…

— Ой, боже мой… Боже мой… Боже мой, Илья…

Она плакала, улыбаясь сквозь слезы, и торопливо смахивала соленые капли ладонью, и тянула его к себе, откидываясь на постель, и черные кудри, отливая синевой, рассыпались по рваной подушке. Зеленоватый солнечный луч играл на рассохшихся бревнах стены. За крошечным окошком шелестели липы. Лоскутное одеяло сползало, шевелясь и вздрагивая, на неструганый пол избушки.

В ночную тишину врезались крики.

— Илья… Илья, проснись… Да просыпайся же!

— Что такое?..

— Горит!

Илья сел на постели, помотал головой, прогоняя остатки сна, принюхался. В самом деле пахло гарью.

— Буди детей! Вот проклятье-то небесное, и откуда…

— Подожди, это не у нас. С улицы несет. Настя по пояс высунулась в открытое окно.

Илья тоже перегнулся через подоконник. В конце темной Живодерки отчетливо было видно красное зарево.

— Поднимай всех!

На ходу натягивая сапоги, Илья через три ступеньки поскакал по темной лестнице вниз.

Большой дом уже весь был на ногах. Дверь на улицу стояла распахнутой, и цыгане один за другим вылетали в темноту, грохоча пустыми ведрами. Мимо Ильи пронесся с двумя жбанами Кузьма, за ним — Митро с бадьей. Молодые цыгане умчались еще раньше. Женщины суетились на кухне, освобождая ведра. Илья заскочил туда, едва дождался, пока Марья Васильевна вывалит из продавленного ведра в кадку соленые огурцы, вырвал его у нее из рук и тоже кинулся за порог. Нужно было торопиться: до приезда пожарной команды огонь мог превратить в головешки всю улицу.

Темная Живодерка оказалась полна народу. Из маслишинской развалюхи выбегали студенты, со стороны ткацкой фабрики неслись рабочие, цыгане бежали из Живодерского переулка целыми семьями. Мимо Ильи кто-то пролетел верхом. Лица всадника он не разглядел, рядом мелькнули лишь выкаченные, сверкающие белком, безумные глаза лошади.

— Кто горит, морэ? — заорал Илья вслед.

— Шалавы наши… — донеслось уже из-за угла.

Илья припустил сильнее. В лицо уже било жаром, зарево становилось все ближе, вопли и грохот ведер — все отчетливее, и наконец глазам Ильи предстал двухэтажный домик мадам Данаи. Левый флигель полыхал, языки пламени с треском вырывались из окон нижнего этажа. У забора стояла толпа полуодетых обывателей, сбежавшихся поглазеть на пожар. Через всю улицу вытянулась цепочка людей с ведрами: черпали из «басейни» на Садовой. Вторая цепочка, поменьше, выстроилась от колодца мадам Данаи во дворе. Сама мадам Даная в роскошном бархатном платье и сбившейся на сторону мантилье сидела на земле под кустом сирени, прижимая к себе два бронзовых канделябра и конторские счеты. Увидев Илью, она повернула к нему круглое, измазанное сажей лицо.

— Даная Тихоновна, как это ты?.. — сочувственно спросил Илья.

— Ох, Илья Григорьич, убытку-то сколько! — жеманно отозвалась мадам Даная. — Опять кто-то из гостей в постеле папироской баловался. Уж просила-просила Христом-богом: не дымите, господа хорошие, и барышням это неприятно… Все едино! Вот хоть совсем военных не допускай в заведение — второй раз за год горим через них. Право слово, жалобу обер-полицмейстеру снесу!

Илья поглядел на дом. С флигелем уже можно было распрощаться: крыша вот-вот должна рухнуть. Из открытых окон основного здания, которое только начало заниматься снизу, вылетали подушки, пуфики, свертки одежды и прочие принадлежности публичного дома. Наружу выбежали двое босых кадетов. Потом Петька Конаков — без штанов, но с вцепившейся в него девицей. За ним отставной ротмистр Опанасенко в мундире внакидку. В верхнем окне Илья увидел двух парней, обвязавших головы рубахами на манер арабских бедуинов. Они пытались втащить на подоконник пианино. Одно из окон нижнего этажа флигеля было плотно закупорено женским задом, обтянутым ночной рубашкой. Сощурившись, Илья попытался по конфигурации зада определить его хозяйку.

— Василиса, — подсказал подбежавший Митро. — Вот дура, ну что ей там надо-то? Зажарится сейчас!

Он махнул через заборчик и понесся к окну с криком:

— Ополоумела ты, что ли, кикимора?! Потолок сейчас провалится! Бросай все, вылезай!

Он вцепился в Василису, дернул несколько раз. Раздался визг, и Митро, не удержавшись на ногах, опрокинулся на землю. Сверху на него свалилась, голося и болтая голыми ногами, простоволосая девица пудов на семь, а на девицу упал скатанный ковер, который она так самоотверженно тащила из огня.

— Ой, Дмитрий Трофимыч, обожгетеся! — заверещала Василиса, узнав своего спасителя. Схватив одной рукой ковер, а другой — Митро за рукав рубахи, она резво поползла прочь от флигеля. И вовремя: потолок с треском и грохотом, выстрелив фейерверком искр, упал внутрь. Мадам Даная, вздохнув, перекрестилась. Кое-кто из девиц заплакал.

— Ладно выть-то, гулящие, — сердито сказала им хозяйка, встряхивая счеты. — Стало быть, пишем еще полсотни плотникам да матерьялу на… Акулина! Ты с ума сошла, корова холмогорская!

Мадам Даная швырнула счеты, вскочила, как подброшенная, и с удивительной прытью бросилась к горящему дому. Илья задрал голову. На подоконнике второго этажа, балансируя, стояла массивная, как гренадер его величества, девица с повязанной полотенцем головой и в надетой наизнанку юбке. На руках девицы висел плотно завернутый в сюртук старикашка.

— Принимайте, ироды, господина майора! — зычно возгласила Акулина. — Да живее, они высоты боятся!

Старичок и в самом деле трусил: он вертел во все стороны растрепанной седенькой головой и отчаянно цеплялся за Акулинину рубашку. Внизу поднялась суета, под окно начали стаскивать уцелевшие подушки и перины.

— Кидай майора, дура! — надсаживаясь, кричал Митро.

— Не могу, они чепляются! — Акулина тщетно старалась оторвать от себя старичка. — Воля твоя, Дмитрий Трофимыч, только они убьются еще, а спросят с меня! Может, нам вдвоем сверзиться? Авось они наверху окажутся!

— Да чтоб вас всех! — вдруг раздалось из глубины комнаты, и Илья глазам своим не поверил: на подоконник рядом с Акулиной вскочил полностью одетый и злой как черт Яков Васильев.