Камера уместилась всего в восемь его шагов. «Как скот держат», – со злостью подумал он.

Он рассказал попу про бывшую жену и про Варю. «Девочка, – подытожил он, – хорошая растет, быстро». Он вспомнил, как однажды, уже после развода с Мариной, принес Варе платье. Он стоял и смотрел на это платье в магазине. Магазин светился праздником (дело шло к Новому году), роскошью, уютом, лицемерием продавцов. Платье было дорогим – настолько, что он вряд ли мог себе это позволить. Синее в белый горошек, с воротничком. Белая оборка внизу. Платье висело на манекене: он ходил вокруг него, зачарованный, вглядывался в этот горошек, в воротничок, в оборки, боялся потрогать и даже дышать на него боялся. Варя была маленькой принцессой, и это платье, думал он, будет как раз для нее. Она придет в самом лучшем платье на детсадовскую елку, сядет в нем за праздничный стол, ее глаза и этот горошек будут отражаться в новогодних шарах.

В итоге он купил платье. Дома вдвоем с Мариной они ждали, когда девочка переоденется, и в какой-то миг он подумал, что они снова семья, что ему не надо уходить.

Платье оказалось мало. Он вернулся в магазин, но там ему сказали, что это был единственный размер. Очень жаль, сказали ему. Очень. И счастливого Нового года.

– Девочка быстро растет… – повторил Ганин, стоя в камере, под землей, в месте, где он никому не был нужен и где недавно его пытались убить. – Не подошло платье.

Некоторое время они молчали. Потом отец Дормидон сказал:

– Молиться я буду за тебя. И знаешь что? Господь наш милостив и добр. И иногда он сотворяет чудо.

Ганин еще спал, еще ел и еще ходил – разминал затекшие конечности. В какую-то минуту он взялся даже отжиматься от пола: хотел разогнать кровь, почувствовать, как к мышцам притекает сила. Но, видимо, отжиматься было пока рано. Кровь действительно прилила, но не к бицепсам, как он полагал. Кровь ударила в голову, зашумела, стиснула виски, закружила желтыми сполохами.

– Фу ты! – Ганин решил, что сейчас упадет в обморок. Он встал на четвереньки и ждал, когда головокружение пройдет. В такой позе его и обнаружили полицейские.

Дверь открылась, как показалось ему, неожиданно. Хотя, вероятнее всего, гулкие шаги приближающейся охраны он пропустил из-за шума в ушах.

Полицейских было двое. Они всегда ходят парами, будто опасаясь оставаться одни – лицом к лицу с теми, кого с таким рвением призывают к ответу перед законом. Увидев Ганина в собачьей позе посреди камеры, они обрадовались: он был жив. И хотя поза была странная и, скорее всего, означала, что задержанный помутился от побоев рассудком, это снимало с них груз. За мертвого – умри он от травм – им пришлось бы самим ответить перед законом. А если не ответить, то приложить немало усилий, чтобы скрыть содеянное. Труп следовало бы выставить жертвой несчастного случая, но у произошедшего был свидетель – поп, отбывающий свои «хулиганские» пятнадцать суток. С попом следовало бы договориться, но в том, что это возможно, у них были большие сомнения: полицейские помнили, с какой яростью тот проклинал их, когда они, увлекшись, едва не отправили заключенного на тот свет. И тогда – в отсутствие договоренностей с попом – им пришлось бы добавить к первому второй труп. Но намеренное убийство священнослужителя – хотя такой вариант развития событий и приходил в голову каждому из них – все же было чересчур для обычных богобоязненных районных полицейских. Поэтому к камере они шли со страхом: вдруг Ганин помер? И что делать тогда? И поэтому радость, когда они обнаружили его стоящим на четвереньках, была искренней. У человека поехала крыша, ясное дело. Видать, сильно словил. Но раз живой – значит, и взятки гладки: если потребуется, каждый из них под присягой подтвердит, что заключенный уже был не в себе к моменту доставления в камеру.

– Полаешь? – радостно оскалившись, спросил Ганина полицейский.

Ганин, не меняя позиции, стрельнул в него таким взглядом, что будь на месте мента человек с более чистой душой, его бы стошнило. Но полицейский был тертый калач. Он даже не моргнул.

– Не будешь лаять? Тогда собирайся и выходи.

– Бить будете? – спросил, продолжая глядеть исподлобья, Ганин.

Со шконки слетел отец Дормидон, взвился рясой, напомнив Бэтмена.

– Не дам! – проскрежетал он и потряс сухим кулаком. – Не дам, душегубы!

Полицейские, двое из ларца, заулыбались шире прежнего:

– Что вы, батюшка. Где ж это видано живого человека бить? Тут мужчина приехал из областного центра, важный. Хочет нашего Андрея Андреевича на разговор.

Поп щурился и шамкал губами, глядя на них.

– Честно говорим, – подтвердили полисмены. И кивнули человеку на четвереньках. – Поднимайся, болезный.

Его вновь провели по каменному мешку, подняли по ступеням, протолкнули вдоль длинного ряда кабинетов. Дверь одного из них была открыта: помещение заливал солнечный свет. В мире стоял очередной жаркий день.

– Заходим, – скомандовали Ганину и подтолкнули в спину.

В кабинете стояли стол, два стула, на одном из них восседал человек.

– Так, – предупредил Ганина один из полисменов. – На гостя не бросаться, попыток к бегству не учинять, заложников не брать.

– В туалет хочу, – сказал Ганин.

Человек на стуле поморщился.

– Что вы, не могли решить эти вопросы раньше? – укорил он полисменов.

– Он потерпит, – сказал полисмен.

– Не потерплю, – сказал Ганин. – У меня почки отбиты.

Полисмены заулыбались сидящему, всем видом показывая, что к отбитию почек арестанта они непричастны. Ганина повели в уборную. Перед дверью возникло замешательство.

– Со мной пойдете? – ухмыльнулся Ганин.

– Изнутри не закрываться!

На стене туалета кто-то, видимо другой арестант, выцарапал: «Менты – козлы». И пририсовал к надписи большой половой член. Рисунок – его суть и эстетика – пришлись Ганину по душе: мысленно он послал автору свое одобрение.

Полицейские топтались у двери. Ганин нарочно, желая позлить их, задержался. Долго застегивался. Застегнувшись, взялся приглаживать прическу. Потоптался. Плюнул в унитаз. В унитазе плавал окурок. По краям фильтра были видны следы помады. Кто-то из сотрудников водил сюда женщин. Эти? Ганин оглянулся на своих сопровождающих. Эти, самый низший ранг полисменов, вряд ли бы осмелились. Привести бабу в отделение и отпустить ее курить в мужской туалет, не опасаясь выволочки начальства, мог только человек серьезный и уважаемый. Следователь. А то и начальник отдела.

– Ну? – прервали его размышления. – Оправился?

Они вернулись обратно в залитый солнцем кабинет. Пока шли, окурок и нарисованный член не выходили у Ганина из головы. Он не удержался, спросил:

– Видели граффити?

– Чего? – не поняли полицейские.

– На стене кто-то письку нарисовал.