– Что? – удивился Соловьев.

– Сделайте! Отмените распоряжение!

– Так, – Соловьев поднялся и заходил по кабинету. – Конструктивного разговора не получается. Давайте попробуем еще раз.

– Не будем мы ничего пробовать, Игорь Константинович. Отменяйте распоряжение и возвращайте меня в камеру. И пожалуйста, примите меры к тому, чтобы лица вашего я больше не видел.

– Очень хорошо, – Соловьев дернул скулой. Нервно и еле заметно. Поправил волосы. – Очень хорошо, – еще раз сказал он.

Он остановился у стула, на котором сидел Ганин, и теперь смотрел на него сверху вниз.

– Вы не понимаете, от чего отказываетесь, Андрей Андреевич, и на какой тонкий лед ступаете.

– Я все прекрасно понимаю, – сказал Ганин и в следующий миг заорал: – Полиция!

Полицейские вломились в дверь оба одновременно – и застряли.

Разом пройти сквозь дверной проем их массивные зады не смогли. Несколько секунд были слышны пыхтение и треск ткани форменных брюк. Потом дверной проем сдался и втолкнул их внутрь.

– Что? Как? Игорь Константинович! – полисмены были уверены, что кричал Соловьев.

Этот Ганин, этот недобитый и стремный уголовник наверняка уже повалил Соловьева на пол и теперь душит его. Один из полисменов пальцем пытался поддеть застежку на поясной кобуре: он будет стрелять! Он применит табельное оружие, и никто не осудит его за это.

Застежка кобуры не поддавалась, а Соловьев – к их удивлению – стоял посреди кабинета цел и невредим.

– Спецназ! – уважительно прокомментировал появление бойцов Ганин.

– Игорь Константинович… – уже неуверенно, оставив застежку, произнес полисмен.

– Что «Игорь Константинович»? Я уже сорок лет Игорь Константинович! – Соловьев шагнул сквозь них вон из кабинета, бортанул одного из полисменов плечом. – Устроили тут балаган!

– Игорь Константинович! – закричали ему вслед уже оба. – Исполнять?

Ответа не последовало.

Что нужно было «исполнять», Ганин не понял и поначалу встревожился. Тревога усилилась, когда его повели по коридору и, вместо того чтобы спустить в камеру, толкнули в спину – мол, двигайся дальше. «Неужели и впрямь пристрелят?» – забеспокоился он. Рассудок успокоил: «Не может такого быть. Не в районном же отделении полиции». Паранойя возразила: «Именно что в районном. Далеко, дико, круговая порука и суда ни на кого нет». Рассудок рявкнул: «А ну заткнись!»

Ганина привели в другой кабинет, где тоже стоял стол, а за столом сидел полисмен, незнакомый ему. От других его отличали роскошные подкрученные усы.

– Ну? – спросил усач.

– Освобождаем.

– Как так? – удивился он.

– Особое распоряжение губернатора.

У Ганина закружилась голова. Ноги стали ватными, и он пошатнулся.

– Стой смирно, Андрюха, – поддержал его за плечо полицейский.

Усач взялся заполнять бумаги, и, казалось, им не было числа. Заполнив одну, он ставил на нее печать, откладывал в сторону, тут же из стола доставал следующую. Ганин и сопровождающие стояли и ждали. Трижды ему предлагали на бумагах расписаться.

Каждый раз, наклоняясь с ручкой, он внимательно читал документ: не дай бог распишется под каким-нибудь диким признанием – с этих станется. Но бумаги были обычными формулярами, и в конце концов он ставил подпись.

Усач поднял трубку телефона. Не набирая номера, продиктовал кому-то:

– Ганин Андрей Андреевич. Да. Несите все.

Он вернул трубку на место и поднял на Ганина глаза.

– Как же так, Андрей Андреевич? Чем же вы так угодили губернатору?

– По секрету, – сказал Ганин и оглянулся. – Я его дочку шпилю.

– Не понял.

– Что непонятного? Страсть у нас с ней.

За его спиной восхищенно выдохнули:

– Красавчик!

– Я вам больше скажу. Когда стану губернаторским зятем – разгоню вашу контору к чертям собачьим!

– Погоди-ка, – усач нахмурил брови. – Так у губернатора вроде ж был сын?

Принесли его вещи – носовой платок, нож, паспорт, мобильный телефон.

Спросили:

– Все на месте?

– Нет, – сказал он. – В камеру надо вернуться. Книгу оставил в камере.

– В камеру ты вернешься, – пообещали ему. – Раньше, чем думаешь.

– Я без книги не пойду, – уперся Ганин. – Это память, подарок.

– Вот ты черт! – огрызнулись на него. – Ладно, пойдем в камеру.

В сопровождении нового полицейского Ганин пробухал берцами по лестнице, ведущей в трюм, прошел тусклый коридор и остановился перед дверью – теперь уже не его, а чужой камеры. Ключи звякнули. Дверь грохнула и отошла.

– Давай там шустро, – напутствовал полицейский. – И клопов не принеси.

Отец Дормидон сидел на нижней шконке и задумчиво перебирал четки. Увидев Ганина, он подскочил:

– Жив? Жив, паскудник! А я уж беспокоюсь: не убили они тебя наверху?

Ганин потупился.

– Я это, отче, попрощаться зашел. Выпускают меня.

– Да ну? – не поверил священник. – Это как же ты учудил?

– Говорят, губернатор распорядился. Я же танк в лесу нашел. И сдал властям. Говорят, за заслуги перед обществом.

– Ну, орел! – восхитился отец Дормидон. – В огне не горишь!

В порыве чувств он притянул Ганина к себе и обнял. От попа пахнуло застарелым ладаном, пылью и почему-то лесной ягодой земляникой. Ганин не смог сдержаться и обнял попа тоже. Потом поп отстранился, обсмотрел его с головы до ног и утер слезу. Фингал у отца Дормидона, полученный в драке с неизвестным Ганину священником, почти сошел. Кожа под глазом еще кое-где продолжала зеленеть. Но большей частью уже пожелтела, стала по цвету почти неотличима от нормальной.

– Сколько ж тебе осталось сидеть, отче? – спросил Ганин.

– Да немного, служивый. Отсижу два денька, а потом еще два отсижу. И тронусь в свою Каменевку, – отец Дормидон перестал называть Ганина шпионом и перешел на дружелюбное «служивый». Видимо, иностранный камуфляж и берцы Ганина продолжали сбивать его с толку. Но раз человека выпускали, раз сам губернатор вступился за него, значит какой он шпион? Значит, служивый.

– Крест-то, – сказал Ганин, – отдать тебе?

– Я те отдам! – замахнулся поп. – В кресте спасение твое! А потому носи и почаще в небо поглядывай! Вспоминай Творца! И, взглянув на небо, молитовку твори – про себя или вслух. Верую, говори, во единаго Бога Отца Вседержителя, Творца неба и земли, видимым же всем и невидимым. И во единаго Господа, Исуса Христа, Сына Божия, Единороднаго, Иже от Отца рожденнаго прежде всех век. Света от Света, Бога истинна от Бога истинна, рожденна, не сотворенна…