Но не в этом.

Один из Фобосов отделяется от группы товарищей, подходит ко мне и протягивает оружие. Я беру меч из его рук и застываю, уставившись на него.

– Что это значит? – спрашиваю Войну.

Он в отвращении кривит губы, глядя на пленников.

– Wedāw.

Справедливость.

Лишь через несколько секунд я понимаю, что он имеет в виду, и прихожу в ужас:

– Хочешь, чтобы я убила их?

Война ничего не отвечает, лишь складывает руки на груди. Любой намек на нежность, которую он проявлял в последние дни, исчез. Передо мной прежний Война.

Поворачиваюсь к своим обидчикам. Они ведь снова попробуют напасть. Не на меня, так на другую женщину. Возможно, они уже делали это раньше. Эти трое опасны для окружающих, и так будет всегда, пока они живы.

Но разве не то же самое говорит Война? Что все мы злы и не умеем меняться? Ложь! Даже если люди способны на зло, это не означает, что мы обречены его творить. Мы ведь способны и на добрые поступки.

Я смотрю на оружие в своих руках и глубоко вздыхаю.

– Я не буду их убивать, – объявляю я.

Не сейчас и не так. После долгой и тяжелой паузы Всадник возвещает:

– Ovun obē tūpāremi ātremeṇevi teri, obevi pūṣeṇevi teri epevitri tirīmeṭi utsāhe teḷa eteri, obeṭi vuttive iṭu vennē næppe?

Они вторглись в твое жилище, пытались изнасиловать, а ты не желаешь совершить правосудие?

– Это не правосудие, а месть, – говорю ему.

Всадник прищуривается.

– Kē kahatē, peḷivænīki sehi vuttive eke sā sekānevi.

Сегодня месть и правосудие – одно и то же.

– Я не стану их убивать, – повторяю я.

Знаю, должно быть, выгляжу лицемеркой. Я убивала и прежде, а эти трое вовсе не невинные жертвы. Если бы мы встретились в бою, я бы билась с ними насмерть. Если бы темной ночью в Иерусалиме они загнали меня в угол – стреляла бы, не думая. Но рубить мечом связанных людей – это казнь. А я не палач.

Война долго смотрит на меня. В конце концов, он издает низкий гортанный стон и качает головой, будто я – его наказание.

– Abi abē vuttive eṭu naterennē nek, keki evi abi saukuven genneki, aššatu.

Если ты не восстановишь справедливость, это сделаю я, жена.

Всадник, будто крадучись, приближается к мужчинам. Наблюдая за его движениями, я остро понимаю: передо мной Война. Не такой, как люди, и сомневаюсь, что он может измениться. И уж тем более, что он этого хочет. Мои обидчики пятятся, но отступать некуда. Их окружает толпа зевак и всадники Фобоса.

Подойдя достаточно близко, Война вынимает меч из ножен на поясе. Не тот гигантский, что носит на спине. Этот выглядит легче и ýже.

– Avā kegē epirisipu selevi menni.

Вас ждет мой меч, – провозглашает Война, и его голос звучит все громче.

– Gīvisevē pī abi egeurevevesṭi pæt qū eteri, etækin abejē kereṇi pe egeurevenīsvi senu æ ti.

При жизни вы не знали, что такое честь, и смерть ваша тоже будет бесчестной.

Гортанное звучание его слов наводит ужас.

– Прошу! – умоляет один из мужчин. – Мы не хотели ничего плохого…

Тот, что слева, дрожит. Но мужчина, которого я помню с первого дня, вызывающе поднимает подбородок и смотрит на меня. Он вовсе не выглядит раскаивающимся.

– Что бы эта дрянь вам ни сказала, это ложь. Она сама хотела этого.

Война тут же оказывается рядом с мужчиной и хватает его за подбородок.

– Сама хотела? – на этот раз Всадник даже не утруждает себя речью на мертвом языке. Все прекрасно слышат его слова.

Мужчина бросает на Всадника взгляд, но не отвечает. Война отпускает его и делает вид, что отворачивается. А потом в мгновение ока поворачивается к пленнику и вонзает меч ему в живот. Я вздрагиваю от неожиданности. Мой обидчик издает сдавленный стон, его сообщники вскрикивают от страха. Тот еще несколько мгновений стоит, покачиваясь, а затем падает на землю. Из раны толчками выплескивается кровь.

– Приятно? – спрашивает Война, снова на языке, который понятен всем. Он нависает над мужчиной, так и не вынимая меч из тела жертвы. – Надеюсь, что да. Могу поспорить, ты сам жаждал почувствовать мой меч внутри своего тела, как Мириам желала ощутить твой.

Боже милостивый. Я совсем забыла, насколько Всадник свиреп. Губы мужчины шевелятся, но с них срывается лишь сдавленный стон. Внимание Войны переключается на двух оставшихся обидчиков. Оба сникают, когда его суровый взгляд останавливается на них. Война хватает рукоять меча, торчащую из живота умирающего, и с влажным, хлюпающим звуком выдергивает его. Он подходит к самому испуганному из оставшихся двоих и пронзает его клинком. Вытаскивает меч и переходит к следующему, и снова наносит удар. Трое моих обидчиков погибают в лужах своей крови.

Я в ужасе смотрю на них, на то, как они стонут и корчатся на земле. Всадник нанес им смертельный удар, но не убил мгновенно, а заставил страдать. Он окидывает яростным взглядом толпу:

– Любого, кто посмеет с бесчестными намерениями хоть пальцем тронуть женщину, ждет та же участь.

Он поворачивается ко мне и кивает.

«Месть и правосудие – одно и то же», – сказал он.

Возможно, поэтому наш мир пылает в огне. Если таково правосудие Войны, что говорить о его Боге?

Я не сразу возвращаюсь в палатку. Вместо этого иду в женский сектор, где жила раньше. Неважно, гештальт ли это, который нужно закрыть, или болезненное любопытство, но я хочу увидеть место, где на меня напали. Хочу увидеть, до сих пор ли земля алеет от пролитой крови или следы уже исчезли. Зачем-то мне это нужно…

Метрах в десяти от того места, где я когда-то жила, замечаю – что-то не так. Ткань палаток трепещет на ветру, одиноко и безнадежно. Вокруг никого, и очень тихо. Слишком тихо. Несмотря на дневную жару, меня пробивает озноб. Продолжаю идти к тому месту, где стояла палатка, и понимаю, что здесь больше нет привычного шума и суеты.

Должно быть мои прежние соседки задержались на центральной поляне. Там же оставалось несколько человек…

Я на месте, и вижу пустой участок земли и несколько едва заметных красных пятен. При виде крови воспоминания о той ночи и ужас вновь накатывают на меня. Руки мужчин на моем теле, прижимают к земле, избивают. Я глубоко дышу, пытаясь прогнать воспоминания. Не хочу чувствовать себя слабой и испуганной.

Делаю шаг назад и снова оказываюсь в пугающей тишине. Осматриваюсь: вокруг пустые палатки, ткань хлопает на ветру. Несколько перевернутых корзин на земле. Здесь нет ничего живого.