Жалобно всхлипнув, Кармазин ломанулся прямиком через кусты. Впившаяся в плащ сухая ветка показалась ему костлявой рукой скелета. Вспорхнувшая из травы птица обернулась вампиром, бросившим недопитую жертву. Возможно, тем самым, что оставил сардоническую надпись на «Замке Дракулы»… И, похоже, он снова во что-то вляпался.

Заросли внезапно расступились. Кармазин оказался на просторной поляне. Если быть точным, поляной это место было очень давно. Когда-то за ним ухаживали, подстригали траву и аккуратно высаживали шиповник и волчью ягоду, которая в реальности никакого отношения к волкам не имела, а была на самом деле не то жимолостью, не то крушиной. Но эти ландшафтные изыски канули в прошлое, и теперь поляна выглядела столь же дико и запущенно, как и вся остальная периферия парка.

А еще здесь были статуи.

Двоюродные братья и сестры девушки с веслом и крылатого монстра. Тени угасших исторических эпох, исполненные в копеечном гипсе. Ремесленнические копии великих художественных амбиций. Их было много, и они смотрелись необычно.

У Венеры Милосской, что скрывалась по пояс в траве, были в наличии руки. Обе, как им и полагалось, придерживали спадавшее покрывало. Ника Самофракийская также вернула себе руки, а за одним и голову. В правой руке зажато было какое-то примитивное оружие, а суровый взор из-под сползшего на самые брови венка устремлен был на Кармазина. Укрывшийся в тени древнего дуба сфинкс оснащен был носом, безукоризненным по форме и размерам. Писающий мальчик по сравнению с брюссельским оригиналом выглядел сильно повзрослевшим. К многочисленным сосцам Капитолийской волчицы припали не сакраментальные Ромул с Ремом, а обыкновенные щенки, отчего выражение волчьей морды, когда-то свирепое, сделалось вполне умиротворенным. Мыслитель сменил привычную позу на более расслабленную и даже позволил себе вытянуть затекшие мускулистые ноги. Давид стоял в обнимку с Гераклом, слегка потеснившимся возле постамента с львиной шкурой. В фигуре пожилого джентльмена с бакенбардами, в мундире со стоячим воротником и тяжелом плаще не было ничего необычного, если не знать, что оригинал этого памятника австралийскому лейтенант-губернатору Ла Тробу по каким-то соображениям творческого свойства установлен был в Мельбурне вниз головой.

И много прочих странностей.

Кармазину сразу же сделалось не по себе и захотелось вернуться в чащу, но с серого неба струился ясный свет, откуда-то доносилась слабая музыка, и где-то совсем рядом шумело шоссе и сердито взрявкивали автомобильные сигналы. Подавляя в себе первобытные инстинкты, он вышел на середину поляны, по-хозяйски огляделся и, завидевши до половины вросшую в землю скамейку, устроился на ней с максимальным комфортом. У него не было намерений долго здесь рассиживаться. Так, перевести дух, собраться с мыслями.

Очень скоро Кармазину послышались и человеческие голоса. Он сразу подумал, что это место непростое, нечто вроде музея под открытым небом, наверняка здесь бывают самодеятельные художники и праздные посетители, и что он непременно увяжется за первым же, кто выбредет на дивную полянку, а затем покинет ее в поисках иных увеселений.

Ему пришлось пережить миг разочарования, а затем сделать открытие из разряда экстравагантных.

Голоса исходили от статуй.

– Вот вы говорите: культура, искусство… – брюзжал из-под своего дуба старый Сфинкс. – А зачем? А смысл? Красота спасет мир… много ли она спасла? Хотя бы одну живую душу? Или, может быть, остановила грядущее зло? Хотя бы один ваш культурный деятель предсказал будущее? Вот я раньше умел, а они? Предупрежденный вооружен… Я не имею в виду всякую мелочовку вроде телефонов или, там, ядерных взрывов… тоже мне, предвиденье… А что-нибудь по-настоящему полезное, избавительное?

– А кто говорит о культуре? – томно осведомилась Венера Милосская.

– Почему бы и нет? – откликнулся Мыслитель, шевеля пальцами ног. – Тема не хуже других. Мне кажется, здесь у каждого найдется пара слов.

– Культура никому и ничего не должна, – объявила Ника Самофракийская склочным голосом. – Вы все время мыслите категориями натурального обмена. Ты мне, я тебе. Я стану платить, а ты развлекай…

– Какая ты умная, – промурлыкала Венера.

– Я же не красотка вроде тебя, – фыркнула Ника. – За все приходилось сражаться, добывать, буквально выдирать из чужих рук… вместе с руками!

– Она не умная, – насмешливо заметил Мыслитель. – Обычная стерва. Не путайте ум с хитростью. Это не я сказал[5], но мысль мне нравится.

– Ну и стерва, – огрызнулась Ника. – А свой талант в день имею!

– И в чем же ваш талант, сударыня? – удивился Писающий Мальчик, все стати и достоинства которого самоочевидно принадлежали довольно-таки зрелому юноше.

– Да ни в чем, – ответил Мыслитель, обожавший встречать в разговор по любому поводу. – Талант – это в античности некоторая сумма денег.

– Я не требую развлечений, – бурчал Сфинкс, о котором за перепалкой слегка уже и подзабыли. – Хотя и развлечений тоже. Я желал бы некоторой утилитарности.

– Утилитарность, дружок, – неожиданно мелодичным голосом промолвил Давид, – заключается в таких неосязаемых материях, как умягчение нравов и душевная гармония. Я догадываюсь, что созерцание окружающих не приносит вам ожидаемого удовлетворения – все же, иная эстетическая парадигма. Но, быть может, вам стоило бы почаще глядеться в зеркало?

– Для чего это? – спросил Сфинкс подозрительно.

– Так уж сложилось, что вы здесь единственный образчик изобразительного искусства доантичной эпохи… что там у вас? Позднее царство? Или еще глубже во тьму веков? Поэтому только вы один и в состоянии усладить свой взор приметами того темного времени.

– Я вам кто – нарцисс поганый?! – разозлился Сфинкс.

– Кто сказал «поганый Нарцисс»? – сиплым басом осведомился Геракл и поиграл грудными мышцами. – Я за малыша Нарцисса любому пасть порву, у меня на семействе кошачьих рука давно набита…

– Зайчик, не ершись, – успокоил его Давид. – Мы ведем дискуссию на возвышенные темы, твоя брутальность сейчас неуместна.

– Тогда мне что прикажете делать? – рявкнул лейтенант-губернатор Ла Троб. – Кто-нибудь озабочен моей эстетической парадигмой? Что я вообще тут делаю?! Какие-то, не разбери-поймешь, говорящие звери… какие-то девицы вольного поведения… Если вы заметили, джентльмены, я здесь единственный, на ком панталоны!

– Наличие панталон не есть атрибут принадлежности к высшему обществу, – не запозднился Мыслитель. – Впрочем, вы не один.

– На мне джинсы, – сказал безымянный молодой человек, маячивший в некотором отдалении между деревьев. – Хорошие, фирменные. Когда-то темно-синие, а сейчас, поскольку мы тут все одного цвета…

– Кто этот человек? – спросила Венера капризным тоном. – Как он попал в наше общество?

Ника залилась смехом киношной злодейки, а Мыслитель благодушно промолвил: