— Ты хоть поцелуешь меня на прощанье? — Эрнст выпрямился и выдавил из себя болезненную ухмылку, жалкую тень тех беспечных, что я так любила видеть на его красивом лице.

Я обняла его руками за шею и вцепилась что было сил в его пальто, когда он накрыл мой рот своим в последний раз. Никогда больше он не обнимет меня вот так, никогда не оцарапает слегка своей небритой щекой, никогда больше я не почувствую его тёплое дыхание на своих губах, никогда больше не смогу прижаться к нему, никогда больше я его не увижу…

Я не смогла заставить себя открыть глаза, даже когда он уже отступил на шаг назад, в отчаянной попытке остановить время или хотя бы запомнить этот момент навсегда.

— Прощай, Аннализа.

Последние два слова, что он шепнул мне, а затем развернулся и направился к двери.

— Нет, не уходи… — беззвучно отозвалась я и тут же закрыла рот рукой, чтобы он не дай Бог не услышал. Но он уже был за порогом, и мне пришлось ухватиться за стену, потому что слёзы больше не давали дышать. Казалось, с его уходом сама жизнь покинула меня.

Сама земля содрогалась от нескончаемого рёва артиллерии. Все, кто не был брошен на защиту быстро теряющего сопротивление города, остались внутри и были заняты тем, что баррикадировали каждый лестничный пролёт и каждое окно. Красная Армия была от нас всего в нескольких улицах.

В то время как Генрих толкал свой неподъёмный письменный стол в сторону окна в своём теперь уже бесполезном кабинете, я носила все ружья и пистолеты из открытого хранилища здесь же, на четвёртом этаже, к нам в комнату. Вот таким необычным образом началось наше утро в тот день.

— Зачем я вообще всё это сюда таскаю, если ты не собираешься этим пользоваться? — я устало опустилась на стул и потёрла поясницу, ноющую после переноски всех тех тяжестей, каких я в своём положении ну никак носить не должна была.

— Собираюсь. Только не на людях. — Проходя мимо, Генрих чмокнул меня в щёку и с улыбкой погладил по животу. У двери он поднял ящик с патронами и понёс его к окну.

— Каким это образом? — Я невольно дёрнулась от особенно громко разорвавшегося снаряда совсем неподалёку.

— Я буду стрелять в воздух, а не по солдатам. — Генрих снова проверил свою позицию и, убедившись, что мы находились в относительной безопасности благодаря высокому этажу и огромному дубовому столу, защищающему окно, уселся на пол подле меня. Стульев больше не было — все они были использованы в качестве баррикад на лестничных площадках.

— Они — русские солдаты. Мне дела не будет, если ты их всех к чёрту перестреляешь.

Интервью, данное одной из жертв этих самых солдат, в котором она рассказывала о том, как её, её младшую сестру и даже их шестидесятилетнюю мать изнасиловали несколько раз, и как несколько женщин из их деревни повесили голыми на дверях коровника, было всё ещё живо у меня перед глазами. Где-то ближе к концу апреля, когда Генрих решил отвлечь меня немного от происходящего походом в кино, новостная лента с этим интервью было первым, что я увидела, потому как сводки с фронта всегда предшествовали самому сеансу; можно и не объяснять, что после таких новостей, мне уже никакого фильма смотреть не хотелось.

А теперь эти «дикие азиатские орды», как их к этому времени окрестили газеты, стояли на подступах к нашей улице. Я машинально опустила руку в карман, проверяя наличие личного оружия, с которым я теперь не расставалась. Я ни малейшего представления не имела, как мы должны были продержаться до прихода американцев, но одно я знала наверняка: я скорее застрелилась бы, чем дала им до себя добраться. И рука бы у меня не дрогнула.

— Не надо так говорить, — Генрих отвлёк меня от моих невесёлых мыслей. — Они ведь тоже люди, и их тоже ждут дома семьи. Зачем мне в них стрелять, если они и так уже почти победили, и зная, что я ровным счётом ничего этим ненужным кровопролитием не добьюсь? Я бы уже сейчас к ним вышел с белым флагом, но мои же собственные бывшие коллеги меня на месте расстреляют за дезертирство, ступи я только за порог. Вот я и буду стрелять в воздух, притворяясь, что я якобы обороняю здание.

— А обо мне ты не думаешь? — может, это были гормоны, ноющая спина или нехватка в последнее время сна и еды, но всё это его человеколюбие стало всё больше действовать мне на нервы.

— Никто тебя не тронет. Ты выглядишь так, будто вот-вот родишь; поверь мне, они и близко подойти к тебе не решатся. — Хоть Генрих и улыбался, говоря это, я его легкомысленного отношения к проблеме почему-то не разделяла. — Не волнуйся, родная, я никогда бы не дал тебя в обиду. Как только представится возможность, я сразу же выйду и поговорю с ними, объясню, что мы работали на их союзников всё это время и назову им имена наших руководителей. Они не станут вредить кому-то, кто всё это время был на их стороне.

— И как, интересно, ты собираешься с ними объясняться? Ты же не говоришь по-русски, насколько я помню.

— Многие из них говорят по-немецки.

И к этому его заявлению я также отнеслась скептически, но всё же решила не спорить. Если уж он сумел выжить прямо под самым носом у гестапо со всей своей шпионской деятельностью, то наверное он знал, что делает. Я опустила руку и взяла мужа за руку.

— Всё будет хорошо, вот увидишь. — Он слегка сжал мои пальцы. — Жаль, конечно, что наши ожидания касательно того, что западные союзники первыми войдут в Берлин, не оправдались, но мы и это переживём. Обещаю тебе. Нам же не только о себе, но и о малыше теперь думать нужно.

Я накрыла его руку, что он положил поверх моего огромного живота, своей, и попыталась изобразить улыбку. Несколько недель назад, когда я больше не могла втиснуться в свою старую форменную юбку, я начала носить простое чёрное платье с форменным кителем SS-Helferin поверх. Было бы умнее от него сейчас избавиться, чтобы не создавать себе лишних проблем при сдаче русским, но в неотапливаемом здании было уж чересчур холодно.

— Какая ирония, ты не находишь? — озвучила я свою последнюю мысль, когда тем для разговоров больше не осталось. Так хоть обстрел за окном казался не таким громким. — Теперь, после всех тех страданий, что пришлось пережить моему народу, после того, как их наконец освободили, я вполне возможно погибну в самые последние дни войны, в этой униформе и в этом самом здании, откуда гестапо рассылало свои смертные приговоры… И все будут думать, что я всего лишь одна из убеждённых нацисток, и так и оставят меня лежать на улице и даже не похоронят меня…

— Что ты такое говоришь? — Генрих смотрел на меня в искреннем изумлении.

— Потому что это очень даже вполне вероятно, вот почему. Или тебе и в голову ни разу не приходило, что нас вообще-то могут убить?

— Приходило. Но как сказал один из величайших военачальников нашего времени, если ты думаешь о смерти, ты — никчёмный солдат. Бояться нельзя, потому как страх парализует и мешает действовать. В бой нужно идти зная наверняка, что не только выживешь, но и победишь.