— Даже и не рассчитывай. — Со всей серьёзностью ответил Отто. — А что, поедем прямо сейчас? Придумай какую-нибудь причину, по которой тебе самому нужно следить за укреплением редута, сбрось это дурацкое РСХА на Гиммлера, и махнём! Представляешь, всего через несколько часов не будет ни бомбёжек, ни изголодавшихся людей, ждущих жалких остатков полевой кухни на морозе, ни всего этого…мрака. Поедем, а? Что скажешь?

— Не могу я вот так всё бросить. Гиммлер тут таких дел наворотит без меня.

— Каким образом?

— Сразу после того, как союзники освободили Аушвиц, он приказал немедленную эвакуацию всех остальных лагерей. Не всех сразу, конечно же, но по мере приближения линии фронта, чтобы не осталось никаких следов от того, что мы делали со всеми этими людьми всё это время. Я ведь рассказывал тебе, как в декабре, когда фюрер наградил меня крестом за боевые заслуги, Гиммлер с таким пылом жал мою руку, не уставая повторять, какая же это была гениальная идея — остановить программу уничтожения, и какой я молодец, что так смотрел в будущее. Конечно же, он говорил это не потому, что ему вдруг стало жаль этих людей, вовсе нет; он просто считал, что это был очень выгодный для нас политический манёвр. Он сразу же приказал сровнять с землёй все крематории в Аушвице, будто и не было их там никогда, а теперь и с остальными лагерями то же самое хочет сделать. Убить всех заключённых, закопать их по-быстрому в какой-нибудь братской могиле, и разрушить до основания все оставшиеся лагеря, будто никакой программы уничтожения и не было никогда.

— Ну… Есть в этом какой-то смысл, если на общую картину посмотреть… — Отто слегка склонил голову.

— Смысл? Даже если я притворюсь на секунду, что меня ни капли не трогает убийство десятков тысяч невинных людей, Гиммлеру ну никак не удастся провернуть такой номер с союзниками. Кто-то ведь всё равно сбежит; кто-то, да может тот же бывший надсмотрщик из одного из лагерей, попадётся в плен и всё им расскажет. Ты хоть представляешь их реакцию? Ты и вправду думаешь, что они захотят иметь дело с новым правительством страны под руководством такого лицемерного лидера? Потому что это именно туда наш дражайший рейхсфюрер и метит — в фюреры.

— Гитлер-то ещё пока жив, вообще-то.

— Едва ли.

— Не боишься расстрела, если твои речи кто ненужный услышит?

— Кто например? Ты что ли на меня доклад пойдёшь писать?

— Да я себе скорее язык вырву, — спокойно ответил Отто. — Так что ты собираешься делать с Гиммлером?

— Пока не знаю. Он — жутко скользкий тип. Вечно что-то замышляет со своим приятелем, Шелленбергом… Он ведь теперь Министр внутренних дел, и это его СС воюют на обоих фронтах, что делает его равным чуть ли не фельдмаршалам. Никогда раньше он не обладал такой властью, и не привели Господь если что случится с фюрером — а здоровье его ухудшается день ото дня — он встанет на его место. И слова ему поперёк никто сказать не посмеет, потому как у него целая армия СС под личным командованием. А ты ещё и РСХА ему передать предлагаешь? Ну уж нет.

— Только вот касательно РСХА его слово всё равно перевешивает твоё, как ни крути, — заметила я, решив вмешаться в разговор мужчин. — Тебе нужен влиятельный союзник, кто-то, кто обладает такой же властью, как Гиммлер, но кто также, как и ты, не желает видеть его новым лидером. Потому что случись что с фюрером, Гиммлер тебе не простит твоих махинаций и шантажа, что ты ему и Шелленбергу устроил. Если уж он нашёл причину Канариса, бывшую главу военной разведки, в лагерь упрятать, то сильно сомневаюсь, что и тебя подобная участь не постигнет.

Эрнст нашёл мою руку и положил её к себе на колени, не отрывая взгляда от огня.

— Ты права. Я и сам об этом в последнее время думал, но вот только никто на ум не приходит. Видишь ли, вся проблема заключается в том, что меня тут все поголовно ненавидят. — Эрнст вдруг рассмеялся собственным словам.

— Может, рейхсмаршал Геринг? Он Гиммлера тоже терпеть не может.

— Это так, но только он слишком большого о себе мнения, чтобы снисходить до формирования каких бы то ни было коалиций, а тем более с каким-то австрийцем, — Эрнст снова фыркнул. — К тому же, он сейчас занят перевозкой всех своих ценностей из своего имения в безопасное место. А они ему куда важнее, чем Гиммлер.

— Может, генералы? Йодель? Кейтель? — предложил Отто.

— Нет, они все люди военные, их больше солдаты заботят, чем все эти закулисные интриги. Нам нужен кто-то отсюда, из Рейхстага.

— А как насчёт Борманна? — спросила я.

— Борманна? — Эрнст слегка нахмурился. Мы оба на дух не переносили личного секретаря фюрера, но выбирать в нашей ситуации не приходилось. — Хм, признаюсь, я о нём как-то даже и не задумывался.

— Серый кардинал, — пошутил Отто.

— Что ты сказал? — Эрнст повернул голову в сторону друга.

— Ну, это я так, из Дюма… Аллюзия, понимаешь? Когда кто-то правит страной из-за кулис, потому что кто, как не Борманн, постоянно что-то фюреру нашёптывает… В той книге была такая же ситуация, когда…

— Да знаю я, читал! Но ты хоть понимаешь, насколько это гениально?

— Что? Три Мушкетёра? Ну да, книга неплохая…

— Да я не про то, дурень! Я говорю, это гениальная находка — Борманн! Он явно поддержит любого, кто пойдёт против Гиммлера. Он всегда незаметен и молчалив, но это именно к нему фюрер всегда прислушивается. Да, это может быть нашим единственным шансом. — Эрнст кивнул несколько раз, прийдя к окончательному решению. — Значит, Борманн.

Берлин, март 1945

Знакомая дорога была больше похожа на полосу препятствий; неудивительно, что по пути к дому Ингрид и Рудольфа Генрих старался ехать как можно медленнее. Мы оба молчали просто потому, что каждый разговор, что мы начинали в последние несколько дней, всегда заканчивался одним и тем же.

— Рудольф, мне нужно вывезти жену из Берлина, — заявил с порога Генрих, как только американский агент открыл нам дверь.

Я только обречённо вздохнула и покачала головой.

— Сказала же тебе миллион раз, никуда я без тебя не поеду.

— Ещё как поедешь! Я сам лично тебя на самолёт посажу, если нужно будет!

— Хотелось бы на это посмотреть.

Ингрид невольно опустила глаза на мой живот и жестом пригласила нас в гостиную, где нас уже ждал свежезаваренный чай.

— Когда тебе рожать? — поинтересовалась она.

— Доктор сказал, где-то во второй половине мая, — пожала плечами я.

— Ей нельзя на самолёт, — повернулась к Генриху Ингрид, пока я устраивалась на софе рядом с кофейным столиком. Чай так соблазнительно пах, а я вся продрогла и была жутко голодна.

— Почему это ещё нет?

— Срок слишком большой. У неё роды начнутся где-нибудь над Атлантикой, тебе этого хочется?