Песня кончилась. Зрители одобрительно загудели, музыкантам поднесли вина. Один из стариков прошелся по залу с лакированным ящичком для пожертвований. Маати порылся в рукаве и выудил две полоски меди; приятно звякнув, они легли в коробку.

— Ну, и дай-кво меня недолюбливал, — продолжил он. — Из-за Сарайкета. Понятно, что никуда не годится, если ученик допускает гибель учителя и дает ускользнуть андату. Меня не обвиняли напрямую, но это и без слов было ясно. Такое не забывается.

— В довершение всего, ты еще и женщину с ребенком привез.

— Вот именно. Я был тогда молод и слишком много о себе думал. Это непросто, когда тебе говорят, что ты один из немногих, кто способен удержать андата. Поневоле начинаешь забывать, кто ты на самом деле. Я думал, что все смогу. Возможно, так оно и было, но ведь я и попробовал делать все сразу, а это не одно и то же.

Маати вздохнул и положил в рот стручок — хрустящий, сладкий, весенний.

— За многое брался, ни в чем не преуспел, — закончил он, стараясь держаться повеселее.

— А мне кажется, все не так уж и плохо вышло, — сказал Найит и махнул рукой слуге, чтобы тот принес еще вина. — Ты нашел работу при дворе, можешь изучать книги в библиотеке, сколько душе угодно. К тому же, мама говорила, ты совершил какое-то открытие. Столько дел большинство людей не успевают сделать и за всю жизнь.

— Может, ты прав, — кивнул Маати.

Он хотел добавить, что у большинства есть дети, что люди воспитывают своих малышей, видят, как они растут, становятся взрослее. Хотел сказать этому симпатичному юноше — такому же, каким он сам был когда-то, — что жалеет о тех простых радостях, которых лишился. Но вместо этого просто взял еще пригоршню гороховых стручков. Он был почти уверен, что сын почувствовал его сдержанность, услышал тоску в его коротком ответе.

— А я всю жизнь провел в Сарайкете, — беспечно заявил Найит. — По крайней мере, с тех пор как стал ее воспринимать как свою, а не что-то такое, что взял взаймы у матери. Работал на Дом Кяан. Начинал как мальчик на побегушках, приносил договоры. Мама всегда мне говорила, что я должен работать лучше других, потому что я ее сын, чтобы люди не подумали, что я получаю поблажки, и не стали относиться к ней и ко мне плохо. Она была права, я теперь это вижу. А тогда думал, что это страшная несправедливость.

— Тебе нравится эта работа?

Девушка с барабаном начала отбивать тихий, мерный ритм, выпевая тягучую песню-плач. Маати повернул голову к Найиту. Взгляд юноши затуманила грусть; он смотрел на певицу. Маати захотелось положить руку ему на плечо, хоть немного приободрить, но он так и не решился. Он сидел тихо, не двигаясь. Девичий голос летел все выше, исходил болью, наполняя звенящим напряжением воздух чайной, и наконец затих, растворился в безнадежной тоске. Старик с лакированным ящичком снова прошел мимо, но на этот раз Маати ничего в нее не положил.

— Вы с мамой снова вместе?

— Пожалуй, да, — ответил Маати, с удивлением чувствуя, как загорелись щеки. — Так иногда бывает.

— А что потом, когда ты вернешься к даю-кво?

— Хочешь спросить, не собираемся ли мы повторить старые ошибки? Мы ждем от дая-кво двух вестей: что он думает по поводу моего способа избежать расплаты за неудачное пленение и что нам делать с гальтами. Какими бы ни были оба ответа, мне придется покинуть Лиат. Но мы уже не те, кем были раньше. Я не хочу притворяться, что все по-прежнему. Так или иначе, я научился жить один. Я скучал по ней больше времени, чем жил с ней.

«И по тебе скучал, — хотел сказать он, но промолчал. — Я хотел быть с тобой, а теперь слишком поздно, теперь только и осталось, что затевать глупые разговоры и напиваться вместе до поздней ночи. Потерянного уже не вернешь».

— Ты жалеешь? — спросил Найит. — Если бы можно было все вернуть, ты уже не полюбил бы ее по-прежнему? Хотел бы вернуться к даю-кво и ни о чем не вспоминать?

— Не понимаю, о чем ты.

Найит поднял глаза.

— На твоем месте я бы ее возненавидел. Я бы подумал, что она украла у меня возможность стать тем, кем я должен стать, исполнить все, на что я был способен. Ты был поэтом, тебя ценили достаточно, чтобы доверить андата, а из-за нее ты впал в немилость. Из-за нее. Из-за меня. — Найит стиснул зубы и уставился куда-то в пространство. Глаза у него были немного темнее материнских. — Не знаю, как ты нас терпишь.

— Это неправда. И не может быть правдой. Если бы у меня был выбор, я отправился бы следом за ней.

Найит как будто получил оплеуху. Его взгляд стал рассеянным, губы сжались, словно от боли.

— Что случилось, Найит-кя?

Он подался назад, смущенно улыбнулся и сложил руки в жесте раскаяния, но Маати покачал головой.

— Что тебя тревожит?

— Ничего. Не стоит на это время тратить.

— Тебе тяжело. Я вижу, сынок.

Он еще никогда не произносил этого вслух. Сынок. Найит никогда не слышал от него этого слова, с тех пор как был неразумным младенцем. Сердце Маати прыгнуло, понеслось, точно испуганный олень. Найит замер. Это был миг, которого Маати боялся и ждал. Что ему ответят? Словно человек, стоящий на обрыве, он боялся, что Найит отделается вежливой отговоркой, захочет, чтобы они остались приятелями, которые просто зашли посидеть в чайной.

Найит открыл рот, закрыл и наконец шепнул так тихо, что его было едва слышно за музыкой и гомоном.

— Я пытаюсь выбрать между тем, кто я есть, и тем, кем хочу быть. Я пытаюсь любить то, что мне положено любить. Но у меня не получается.

— Понимаю.

— Я хочу быть хорошим человеком, отец. Любить жену и сына. Хочу, чтобы они были мне нужны. А этого нет. Я не знаю, что должен сделать: их бросить или самого себя. Я думал, ты пережил то же самое, но…

Маати поудобнее устроился на скамье, отставил в сторону чашу с вином и взял Найита за руку. Отец. Найит назвал его отцом!

— Расскажи мне, — попросил Маати. — Расскажи все.

— Придется всю ночь говорить, — горько усмехнулся юноша, но руки не отнял.

— Ну и пусть. Ведь на свете нет ничего важнее.

Баласар не мог уснуть. Наступила ночь, запоздалый ливень наполнил воздух запахом воды и ворчанием далекого грома, а он все лежал в постели, безуспешно пытаясь забыться.

В библиотеке на столе лежали стопки приказов с подробными распоряжениями о действиях каждого командира в первой части похода. Синдзя не ошибся. Стопок было, конечно же, две. Письма, скрепленные зеленой печатью — для тех, кто поведет армию на север, чтобы предать мечу Западные земли и немного пополнить казну Верховного Совета. Письма, скрепленные красной печатью — для тех, кто повернет армию — двадцать тысяч воинов, три сотни паровых телег, шесть тысяч лошадей и бог знает сколько слуг и девок — на восток, навстречу завоеваниям, которые войдут в историю.