– Нет, не сюда. На ногу, туда, где болит. О Господи…

Я делаю, как он велит, потому что думаю – чем скорее я соглашусь, тем скорее он разрешит вернуться к Дороти. Я еле-еле касаюсь рукой того места, которое он показал. На бедре, сбоку. Его брюки сделаны из грубой черной ткани. Он замолкает и закатывает глаза.

Тут происходит то, чего я ожидала давно, – время до ужаса ускоряется. Облака, как бешеные, мчатся по небу, солнце гонится за ними. Становится жарко, когда солнце взлетает высоко, потом холодно, когда оно падает вниз. Трава шелестит и колышется, следуя за солнцем, все растет на глазах – даже деревья распрямляют ветки и тянутся вверх.

Когда время опять начинает течь с нормальной скоростью, воздух уже оранжевый. Солнце наполовину опустилось за край земли, видна только его огромная верхушка. Лицо у дедушки покрыто потом. Он медленно открывает глаза.

– Убери руку, Кармел.

Рука у меня онемела и прилипла к его ноге, как будто прошло много часов. Я пытаюсь разогнуть пальцы, но они скрючились, как когти. Рука болтается туда-сюда со скрюченными пальцами, я ничего не могу с ней поделать.

Теперь у дедушки совсем другое лицо – спокойное, он улыбается. Как будто никогда в жизни у него ничего не болело.

– Сейчас мы убедимся, что я был прав. Я не обращал внимания на ругань Дороти, потому что сердцем чувствовал свою правоту. Мы с тобой сейчас станем свидетелями того, что выше человеческого разумения. Это дар небес, дитя мое. Это дар небес.

Я надеюсь, что эти слова означают близкий конец. Я просто не выдержу, если мне придется пробыть с ним здесь, вдвоем, еще какое-то время.

– Почему ты грустишь, дитя мое? – Он гладит меня по щеке. – Не надо. Нам с тобой следует ликовать. Прекрасный и благостный момент наступил. Сейчас, вот сейчас.

Он кряхтит. Его тело онемело, он столько времени простоял, прислонившись к дереву.

– Сейчас, погоди. – Он отрывается от дерева, распрямляется, расправляет плечи. – Вот так.

Он похлопывает по своему туловищу, обеими руками приглаживает волосы назад. Ставит одну ногу в коричневом ботинке со шнурками перед другой, словно проверяет что-то.

– Ну, с божьей помощью, – говорит он, а потом его голос становится таким тихим, что я ничего не могу расслышать.

Он начинает отходить от дерева, шаг за шагом, медленно и неуклюже. Он делает пять шагов, останавливается и снова приглаживает волосы и снова начинает двигаться в ту сторону, откуда мы пришли.

Только хромает теперь он гораздо сильнее. Земля очень неровная, и на каждом ухабе он вздрагивает всем телом. Он шагает все медленнее и медленнее, я стою сзади, поэтому не вижу его лица, но думаю, что лоб у него снова начинает походить на головку чеснока.

Он останавливается и медленно поворачивается, чтобы увидеть меня.

– Кто же ты, дитя?! – кричит он.

Мои ноги начинают дрожать так сильно, что я боюсь, как бы они не сломались.

Он ковыляет ко мне, то и дело оступаясь и спотыкаясь, и лицо у него страшное, черное, как туча. Какие-то странные хнычущие звуки вырываются из моего рта, хотя я вроде бы молчу. Я изо всех сил, до боли в спине, прижимаюсь к дереву, вжимаюсь в него.

– Ты на самом деле ребенок?! – визжит он, его голос отражается от камней. – На самом деле?

– Конечно, а кто же я. Ты же знаешь, кто я. Я твоя внучка.

Он подходит вплотную ко мне, кладет руки мне на плечи, его лицо приближается к моему. Я не вижу ничего, кроме его глаз, а они слились в одно сине-багровое пятно. Я больше не могу терпеть и кричу. Я кричу прямо ему в лицо.

На секунду мне кажется, что он хочет ударить меня. Но нет, он распрямляется и требует:

– Ты должна признаться.

– Пожалуйста, Додошка, отпусти меня. Ты мне плечо раздавишь. Мне больно.

– Скажи, кто ты такая.

– Я Кармел. Ты сам знаешь, кто я. Додошка, пойдем обратно…

– Ничего, ничего, ты еще откроешь, кто ты есть, как и все мы вынуждены будем открыться в свой час. Я не мог ошибиться в тебе, это исключено. Через что я только не прошел – я не могу ошибиться. Я побывал в аду. Я дошел до предела. Я согрешил. – Он дергает меня за руку, и я чуть не падаю. – Когда я впервые увидел тебя…

Он пристально осматривает меня, с головы до ног и обратно. Если бы мог, он бы разрезал меня и заглянул внутрь.

– Что это значит? Как это понимать?

– Я не знаю, Додошка. Правда, не знаю.

– Так оставайся здесь и подумай об этом. Поразмысли, Кармел, поразмысли хорошенько.

– Не оставляй меня!

– Ты останешься здесь. Тебе следует хорошенько подумать, поразмышлять и помолиться. Это все, что я могу сделать для тебя сейчас. Когда я думаю о…

Он не договорил и заковылял прочь. Хромает он теперь сердито, спотыкаясь о камни, хромает сильнее, чем прежде. Он кричит что-то злое, но он далеко, и я не слышу. И вот случается ужасное: он со всего размаху падает на землю и лежит на спине, как огромное перевернувшееся насекомое.

И ноги, и руки у меня дрожат. Я понимаю, что нужно пойти помочь ему. Но это все равно как помогать скорпиону – он может ужалить, если подойдешь слишком близко. Он перекатывается с боку на бок, пытаясь встать, и, судя по всему, он ругается, хотя слов разобрать я не могу.

– Кармел, Кармел! Иди сюда! – доносится вопль. Я слышу, потому что он орет нечеловеческим голосом.

Я не двигаюсь с места, только вжимаюсь в дерево и смотрю, как он катается по земле, пока, наконец, ему не удается приподняться и, опираясь на руки, встать.

Он стоит и смотрит на меня, головка чеснока вспучилась у него на лбу, потом разворачивается и хромает прочь, камни осыпаются под его ногами, так быстро он идет.

Спустя некоторое время наступает тишина. Он ушел так далеко, что шум его шагов больше не слышен. Все, что я слышу, это шум ветра. Я поворачиваюсь лицом к дереву. От ствола отходят три толстые ветки, и в этом месте они образуют что-то похожее то ли на блюдо, то ли на чашу.

– Чаша слез, – говорю я. Иногда бывает легче, если давать вещам названия. Я наклоняюсь и заполняю чашу слезами. Они ручьем стекают в нее, и от влаги запах горелого дерева становится сильнее. Образуется небольшая лужица, как на парте у Тары. Я стараюсь остановить слезы, но в голову приходит мысль о маме, и я все плачу и плачу, и не могу успокоиться. Теперь мама не скажет: «Мужайся, Кармел, мужайся» или что-нибудь в этом роде.

Она вообще ничего не скажет, потому что она умерла.

Я добралась до фургона, когда от солнца остался уже совсем узкий ломтик. Белое пятно фургона увеличивалось, пока я шла. Мелоди выбегает ко мне, протягивает руки и крепко-крепко обнимает.

– Ой, Кармел, я так боялась за тебя.

Я прижимаюсь лицом к ее шее и тоже обнимаю ее.