– Не здесь, – ответил он. – Давайте уедем из города.

Но когда они остановились на безлюдном участке проселочной дороги и она снова повернулась к нему и с неподдельной тревогой спросила, что же все-таки случилось, а он попытался объяснить ей и не смог, его вдруг прорвало. Весь его гнев и ненависть, не только к себе, но и к ним, все его отчаяние выплеснулись наружу в неуправляемом порыве. Закрыв лицо руками, он всхлипывал и не мог выговорить ни слова.

Как мило она себя повела! Так ласково и участливо, так явно встала на его сторону. Ибо он ей все-таки рассказал – все от начала до конца, и какое же это было бесконечное облегчение – выговориться тому, кто всерьез беспокоится о нем, кто потрясен не меньше, чем он сам.

– Да ведь это просто ужасно для вас! Как можно было так поступить с вами? – вот что она сказала.

– Сожалею, что так вас обременил, – позднее извинился он, но на самом деле вместо сожалений испытывал невероятное облегчение, что с души его свалился камень, и нежился в целительной атмосфере ее заботы и обожания. Именно тогда он и понял, что она действительно любит его.

– Бедненький! Я правда так вас люблю. И ради вашего счастья сделаю что угодно. Мне кажется, такого чудесного человека, как вы, я в жизни не встречала.

– Правда? Неужели?

– Ну конечно же! О, милый, неудивительно, что вы так расстроились. С любым таким же отважным и ранимым человеком на вашем месте случилось бы то же самое.

«Отважный, ранимый». Никто и никогда еще не называл его так. Однако он и вправду проявил отвагу – много лет назад, во Франции, в окопах, когда тот чокнутый майор целых шесть недель пытался разделаться с ним. Он совершил все до единой вылазки, приказания о которых отдал ему этот контуженый идиот, и все-таки выжил. И он действительно ранимый, только никто в его семье этого не замечает. А она заметила. Эта девочка сумела разглядеть, какой он на самом деле. Он обнял ее обеими руками.

– Я тоже тебя люблю, – сказал он. – Не представляю, что бы я делал без тебя.

Хоть в тот раз он этого и не понял, но момент стал переломным в их отношениях. Когда Джессика, напрасно оставившая несколько сообщений по его домашнему телефону, дозвонилась-таки ему на работу, он с легкостью ответил ей, что спешил на поезд, и этим объяснением ограничился.

Та осень стала для него подобием благодатного ренессанса. Проведенное с Вероникой время было исключительно приятным и безмятежным, он купался в лучах ее ликования, она сияла оттого, что влюблена. Ни красивой, ни хоть сколько-нибудь желанной, как Джессика, она не была, но нравилась ему: милая, симпатичная, она никогда не злилась и всеми силами старалась угодить ему – это последнее было для него в новинку. С Джессикой в роли просителя выступал он, вымаливая у нее восхищение и уважение, с Вероникой – наоборот. Хорошо помня, каково быть совершенно беззащитным, он относился к ней крайне бережно, приняв решение проявить себя и надежным, и добрым. Это означало, что ложиться с ней в постель он не станет. Поначалу придерживаться этого решения было не особенно трудно: он целовал и ласкал ее, ему это нравилось, и всю осень казалось, что такое положение дел полностью устраивает и ее. Но когда однажды днем она явилась к нему с рассказом, что кто-то ломился к ней в комнату – ночью, когда она уже ложилась спать, – и призналась, что так досаждают ей не в первый раз, он решил принять меры и нашел им обоим жилье подальше от Кэбла, где жило большинство их товарищей по работе, – квартиру на другом краю Оксфорда. Вероника пришла в восторг. Квартира на верхнем этаже в маленьком доме рядовой застройки состояла из двух спален, ванной, маленькой гостиной и приткнувшегося к ней кухонного уголка. Обставлена она была уныло и лишь самым необходимым. Счетчикам для газа и горячей воды приходилось скармливать монетки; кровати были вроде интернатских – узкие, железные, с сеткой и матрасами, набитыми конским волосом, с колючими байковыми одеялами, не обещавшими тепла. Грязное ковровое покрытие вытерлось, на большинство стульев надлежало садиться с осторожностью.

Эти изъяны, видимо, остались для Вероники незамеченными.

– Я смогу готовить нам еду! – воскликнула она при виде плиты «Бэби Беллинг» и маленькой потрескавшейся раковины. – Ой, как чудесно, что ты нашел такой уютный уголок!

В первый вечер они разбирали вещи, потом в гостиной перед газовым камином устроили себе пикник с яйцами по-шотландски и свекольным салатом, принесенными из паба, где они часто бывали. Он расположился в потрепанном кресле, она – на полу рядом с ним, оба слегка захмелели от собственного авантюризма и виски, а он вдобавок – от чувства, что спас ее, и она все щебетала, радуясь, как быстро он все уладил, – о такой удаче она даже не мечтала…

И вдруг умолкла.

Выждав минуту, он положил ладонь на ее кудрявую голову.

– И?..

– Ничего… честно.

– Так-так, – с мягким упреком отозвался он, – у тебя же нет от меня секретов. Ты собиралась что-то сказать, я точно знаю. – Он приложил ладонь к ее щеке и повернул лицом к себе.

– Да я только подумала, – отозвалась она так, словно не спроси он – и не сказала бы, – что теперь мы совсем одни. – Она взглянула ему в глаза и понемногу начала краснеть. – То есть теперь ты можешь спать со мной и ни о чем не беспокоиться. Никто не узнает.

Где-то в глубине его сознания зазвучал сигнал тревоги: обязательства, полнота ответственности, развод, другая семья, окончательная потеря Джессики…

– Так, лапочка, пора поговорить серьезно.

Получилось и впрямь серьезно. Он объяснил ей, что поскольку женат – какими бы ни были обстоятельства, – он ни в коем случае не может воспользоваться ею, это было бы некрасиво, совершенно неправильно, ведь она настолько моложе его, у нее вся жизнь впереди (он уже начинал верить себе, собирался с духом и с доводами). Жена никогда не даст ему развод, сказал он, так что он даже мечтать не может о том, чтобы они стали любовниками, если у них нет будущего. Все это вовсе не значит (ее глаза уже были полны слез), что он ее не любит – она должна его понять (она кивнула, и слезы покатились по щекам); есть поступки, которые просто немыслимы для таких людей, как он. Как бы этого ни хотелось, добавил он, как бы ни было тяжко ему…

Она приподнялась на коленях и обхватила его обеими руками.

– О, Реймонд, милый! Я совсем не хотела, чтобы ты мучался еще сильнее! Ты такой добрый, такой искренний. Я полюбила тебя еще и за это, потому что так восхищалась твоим характером. С тобой все сводится не просто к сексу, как с другими мужчинами. Ты не такой, как все, я точно знаю.

Пока он вытирал ей лицо своим носовым платком, она вздохнула:

– Как мне повезло, что у меня есть ты!

Мы оба должны быть сильными, сказал он. С чувством безграничного облегчения.

Но, вне всяких сомнений, мрачные нотки, которые внес этот разговор, тем или иным образом изменили все. Не полностью, конечно: скорее, территория вокруг их площадки для невинных детских игр превратилась в нейтральную полосу. Они по-прежнему почти каждый день обедали вместе и – к тому времени уже наступила зима – ходили в кино и пабы, а иногда ужинали где-нибудь вне дома, внося разнообразие в тихие домашние вечера, когда она готовила плотную и незатейливую еду, потом они играли в безик или в «наперегонки», или он слушал радио и писал письма, а она гладила и штопала свои чулки. Но теперь, когда он целовал и ласкал ее маленькие острые грудки, заманчиво беленькие, как он знал по более беззаботным временам, она вдруг неестественно замирала, а если он заходил слишком далеко, начинала дрожать, и любая попытка упорства с его стороны приводила к слезам. Потом она извинялась, уверяла, что любит его, твердила, как уважает его за самообладание. И уважать его определенно было за что, так как едва он решил, что не станет овладевать ею, как она стала казаться ему гораздо более желанной. В некотором смысле он был благодарен за это: все лучше, чем прибегать к ласковым прикосновениям и словам только затем, чтобы не ранить ее гордость. Тем не менее их отношения приобрели какой-то театральный оттенок, напоминали сцену с диалогом о том, чего им хотелось бы, будь обстоятельства иными, и что они могли бы иметь, если бы дали себе волю, – сцену, которая от частого воспроизведения затерлась и раздражала его привычностью. Раздражала, потому что как будто бы не надоедала ей; дня или двух не проходило без очередного возврата к безнадежным мукам их положения. Он обнаружил, что не дать подобным сценам развиваться по накатанной можно двумя способами. Первый заключался в том, чтобы предаваться любви с ней скорее разговорами, нежели прикосновениями, и если, как случалось пару раз, она, воспламенившись, проявляла инициативу – бросалась к нему в объятия, обхватывала его голову ладонями, прижималась свежими алыми надутыми губками к его губам, – он мог, в свою очередь, изобразить, как страдает, и умолять ее взять себя в руки, пока искушение для него еще не слишком велико.