Я снова упал плашмя в воду, и она податливо раздалась подо мною, будто бы нежнейшая целлофановая пленка. Казалось, что я не могу утонуть в этой странной субстанции.

Они не выдержали и забрались в лодку: Димка в своей нарядной и модной одежде, в своих туфлях с квадратными мысками, и Ксения в своем длинном трикотажном платье. Пока я орал и купался, они там выпивали и сговаривались. И мы дурачились вместе, в этой лодке, висящей в черном упругом воздухе, пускающей от бортов длинные лунные волны. Я пробрался на нос, чтобы перевернуть кассету в диктофоне.

— А давай прыгнем вместе? — услышал я тихий, дрожащий шепот Димки. — Давай, Ксень?!

Я нажал кнопку и махал диктофоном, а сам следил за ними. Они склонились и сильно оттолкнулись ногами от борта. Я бросился за ними и услышал, с каким глухим пузырящимся взрывом мы ворвались в воду. Повернулся под водой и в замедленном движении увидел странно вытянувшиеся тела Ксении и Димки, они сияли в лунных лучах, постепенно высвобождаясь из упругого облака пузырей, отрываясь от шлейфа. Я зарыдал в воде от хохота, услышал свои собственные звуки, махнул им и почувствовал у себя в руке диктофон, вытянул ее вверх, вынырнул сам. Димка с Ксенией держались за борта лодки, и странно было услышать их резкую человеческую речь и смех. Из диктофона доносились протяжные булькающие звуки.

— Ребята, диктофон накрылся!

С хохотом мы полезли все вместе в лодку, она поднялась и перевернулась, и мы снова ушли под воду. Вынырнули, и я вспомнил, что в лодке была моя куртка и джинсы, нырнул и наугад пошарил рукой, ухватил что-то. Это была куртка, а мои красиво протершиеся джинсы с таким классным ремнем утонули. И снова заметил, что у меня в руке диктофон. Этот японец окончательно захлебнулся, и я его выключил.

— Да ну вас на, пацаны! — злился Гарник. — Как мы теперь домой поедем?!

Он помог Ксении выбраться на берег. Она выпрямилась под светом этой большой луны, и невозможно было не смотреть на ее грудь и бедра, так облепленные платьем, как будто его не было вообще. С нее и Димки вода лилась ручьями.

— Все, пацаны, мы домой на, хватит!

— Пока, неудачник Джон, классно! — кричала Ксения, закрываясь руками. — До завтра, неудачник Энди! Ой, слушайте, я сандалию потеряла. Давайте поищем!

Видно было, что она хотела остаться с нами. Гарник накинул на ее плечи свою джинсовую куртку и подошел ко мне.

— Анвар, тебя надо спасать!

— Меня?

— Тебя надо спасать от самого себя, — сказал он.

— Прощай, друг!

Милиционеры оборачивались на Ксению. Она шла босиком, от нее на асфальте оставался мокрый след, будто она диковинная рыба. Остановилось такси, и Ксения забралась внутрь, следом сел хмурый Гарник.

— Прощайте, друзья! — крикнула она в окно.

Я тащил свою отяжелевшую куртку.

— Вот этот киоск, — сказал Димка. — А давай сейчас дома нарядимся бомжами и придем сюда.

— Точно, давай, — мне стало холодно. — А зачем, Дим?

— Мы же договаривались…

И я вспомнил, что он что-то говорил про девушку в киоске.

— Давай, Дим, видишь, я уже забыл, хорошо, что ты мне напомнил.

Мы быстро дошли до дома, я пощупал карман джинсов, и стало еще холоднее.

— Бля-а, Димка, а ведь ключи-то вместе с джинсами утонули!

— Твою мать, а?!

Мы стояли у подъезда и мерзли. Даже сигарет не было, перекурить. Потом я посмотрел и понял, как можно залезть.

— Через балкон, Дим.

Он испугался. Я зашел в подъезд, поднялся до лестничного пролета рядом с нашим балконом. Открыл окно на улицу, вылез из него и перемахнул на балкон. Прошел в темноте по сухому полу, открыл дверь Димке.

Я нарядился в одежду Нины Васильевны, надел ее шапку, похожую на старое грачиное гнездо, а Димка был Анатолем.

— Ну, хули, пошли, хули, — сказал он, смешно подражая Анатолю.

— Хосподи, Анатоль, мы одни… а где жи эти провинциалы, Анатоль?

Он долго говорил с девушкой в этом киоске, ненавязчиво пытался позвать ее с нами, закрыть киоск. Я знал, что она не пойдет. Она не хотела идти, но и не хотела отталкивать Димку, поэтому так долго все. А ведь могла бы остаться с ним навсегда, ведь он такой хороший. Только я один знаю, какой прекрасный и богатый мир в его душе, только нужно найти эту дверцу. Искала бы с ним эту дверцу.

В сером-сером рассвете мы шли по холодным трамвайным путям назад.

Я упал на матрас и заснул, как под водой.

Он стоял напротив МХАТа, щурился на солнце и хлопал сумкой по коленям. Мы поздоровались, как всегда смущаясь, комкая первые слова, будто мы спешили поскорее перейти к чему-то другому, более важному. Он был такой некрасивый. Я снова увидел его сухую, не развитую и тонкую, как у мальчика, правую руку, а левая была обычная. Он старался прятать ее, потом перестанет, привыкнет ко мне. Он был такой некрасивый, что даже привлекал взгляд, на него хотелось смотреть и смотреть.

— Так странно, на этом месте когда-то был подземный туалет.

— Да?

— А теперь будет памятник Чехову.

— Да, и тоже в честь 850-летия Москвы, — засмеялся я. — Какой же он будет, интересно?

— Вечно ему не везет, жизнь продолжает шутить свои шуточки.

— … ты, старая голубая обезьяна, сколько тебя ждать?! — вдруг заорал в мобильник какой-то мужчина. Увидел нас и продолжил злобным шепотом.

Мы сели на скамью. Мимо проходили люди.

— Он был москвичом тысячу лет, — сказал Серафимыч. — Кажется так у Бунина в каком-то рассказе. Лет двадцать тому назад я стоял на этом же месте, надо мной, вон там, — он обернулся на пустое место на стене, — висел огромный градусник, и люди бежали в подземный туалет. Я ждал Лившица и злился, что его долго нет, а вот там висели афиши МХАТа имени Горького. Потом вышел Лифшиц и говорит: «Вы знаете, там такое на дверях пишут?! Я зачитался», — он засмеялся. — А там мужики друг другу предлагали знакомства.

— А Лифшиц это кто?

— А был такой еврейский полусумасшедший философ, я с ним через Тагеров познакомился, он еще за могилой Пастернака ухаживал, а потом умер на ней, и «Московский комсомолец» дал об этом несколько строчек.

— Боже мой! — удивился я. — Я же читал эту заметку, в отделе криминальной хроники это было.

— Вы знаете, говорил он, эта могила меня зовет. Ему даже сон приснился, что эта могила его зовет.

На входе в зал стояли актер с актрисой, я их часто видел по телевизору, они быстро здоровались и с улыбкой извинения направляли женщин в одну половину зала, а мужчин — в другую. Так, видимо, было задумано режиссером. Хорошо, что мы с Алексеем Серафимовичем были мужчины. Сели вместе. Сцена была в центре, и я через нее смотрел на женские лица на той стороне. А потом, как всегда в театре, смотрел на потолок и думал, что будет, если упадут эти светильники, или те прожекторы, или вон та подвеска. На ту вон женщину точно попадут. Над нами нет. На нашу голову не попадут. Пьеса была хорошая, но актриса играла так же, как она всегда играла в советских фильмах, с этой своей отчаянной женственностью и такой узнаваемой женственной походкой. А потом появился тот молодой актер, которого я видел на всех телевизионных тусовках, и в глянцевых журналах, и в клипах на современные песни. Он знал, что ему идет вот так широко и немного смущенно улыбаться, и что эта его улыбка нравится женщинам. Он улыбался, и было видно, что это он, а не герой пьесы. Так и хотелось сказать: хули ты лыбишься?