А потом вдруг заиграла музыка, и я вздрогнул. Это было какое-то итальянское хоровое пение, но мужчины и женщины там пели не как в хоре, а как будто они сидели на краю моря. Они пели так, будто у них настоящее горе и ты верил в их боль, их было жалко и сжималось сердце, хотелось хоть чем-то помочь им, хотя бы энергией боли своей души. Они пели так грустно и так светло, и только они одни и сказали все, что хотел выразить автор в этой трагедии из жизни итальянских эмигрантов в Америке, и даже больше. Я слушал их и слышал, что они куда-то уходят и прощаются навсегда. И было радостно — ты знал, что и те эмигранты, и эти поющие мужчины и женщины все равно выстоят и победят, потому что они по-настоящему любят. И страшного ничего нет, если есть любовь.

После антракта все перемешались, и женщины сидели теперь вместе с мужчинами. В его кресле сидела девушка с мальчишеской стрижкой.

— Извините, это наши места, — интеллигентно сказал он.

— Какая разница, вон здесь сколько мест.

— Позвольте, но мы привыкли уже к этим местам.

— Какая разница, — настырно повторила она. — В билетах места неуказаны.

Он растерялся. Я потянул его, и мы сели поодаль от нее.

— Я думал, восточные мужчины более суровы с женщинами, — как-то официально заметил он.

— Какой я восточный мужчина? — усмехнулся я.

— А ты не мог бы мне дать программку? — девушка обращалась ко мне.

Он злобно фыркнул.

— Кошмар, вместе с этими школьниками смотреть спектакль!

Чего он так разъярился? Я протянул ей эти листки.

— Ага, а я могу тебе бинокль дать…

— Не обращай на нее внимания, Анвар, не отстанет!

— Спасибо, — усмехнулся я. — У меня дальнозоркость.

— Прикол, а у меня близорукость, — засмеялась она.

— Смотри, Анвар, та самая сцена, про которую я говорил, — сказал он.

Ну, чего он так раздражается, она безобидная…

Снова актер выговаривал объемные слова, будто к его нёбу прилип кошачий волосок, а я сидел и чувствовал ту девушку.

— Но я очки не ношу, — прошептала она. — Они мне не идут, а линзы противно, хотя прикольно, когда разные цвета…

— Я-а-сно, — сказал я, чувствуя боком его дрожь.

Волна ужаса прошла по телу Суходолова, он вскочил, и ушел далеко, к батареям отопления.

Вот чудак… Может быть, пригласить ее в кафе, деньги есть как раз? А как же он? Он не пойдет с ней, а она с ним не захочет сидеть. Почему со мной знакомятся такие «пацанки»? Что ему сказать? Спасибо за вечер, Алексей Серафимович, и до свидания, я пойду с этой девушкой? Вот чудак…

Но девушка утратила ко мне интерес, выискивала что-то, а потом махнула кому-то на той стороне, парень ответил ей. Хорошо, что так, она нарушила бы нашу литературность, о чем бы мы могли говорить все втроем, о Тарантино?

Был серый теплый вечер. Огромные стены домов, такие холодные и враждебные зимой, сейчас казались теплыми и мягкими. Мы зашли в Елисеевский, и я, радуясь, что у меня наконец-то есть деньги, купил бутылку массандровской мадеры и пластиковые стаканчики. Шли вниз по Малой Бронной. Все было теплое и казалось не настоящим, обманчивым, как в странном театре. Все замерло перед началом действия, в котором ни единый человек не знает, как будут развиваться события и чем все закончится.

— Жалко, что отцвели и осыпались каштаны. Они мне так нравятся.

— Да это хоть какая-то южная примета в Москве, — грустно сказал он.

— А я вдруг недавно заметил, что хожу по Москве и подсознательно жду, что вот сейчас, за этим поворотом увижу море, или вот в конце этой улицы будет море, или что вместо Красной площади будет море.

Мы шли, не замечая дороги, и неожиданно вышли к Патриаршим прудам, будто сговорились. Казалось, это место само притянуло нас к себе, вышло нам навстречу и затаилось. Этот вечно не работающий туалет, похожий на дворец богатого лилипута. Еще одно приземистое здание, с таинственным кодом МОГЕС.

Я продавил пальцем пробку внутрь бутылки, и он восхитился мною. Выпили. Молчали и смотрели на воду пруда, в окружении деревьев и высоких старинных зданий. Последним красным отсветом вздрогнуло солнце в маленькой форточке.

— А ты мне приснился перед приездом, — сказал он. — Как всегда веселый, в белой рубашке. Ты вышел и сказал: «А на поминках Канаевой ты будешь есть шоколад». Так и сказал — ШЕКОЛАТ, и ушел.

Я вдруг снова почувствовал, что улыбка словно бы застыла на мне с самой нашей встречи.

— От всей нашей жизни с женой у меня остались только две коробки с пишущей машинкой, рукописями, книгами и одеждой, — сказал я и закурил. — Одна была перетянута моим шарфом и брючным ремнем, а другая — электрическим шнуром. Еще на мне самом было много одежды. Так сильно хотелось закурить. Я толкался среди пассажиров, будто куда-то спешил. Вышел на перрон Казанского вокзала и закурил. Я стоял один и у меня был такой вид, что ко мне подошел старик бомж и сказал: парень, давай я тебе помогу. А у меня совсем не было денег, и он помог мне бесплатно. В метро в скупке золота и серебра продал свое обручальное кольцо. Мужик так легко и равнодушно взвесил его на своих плоских весах и дал всего восемьдесят тысяч, а оно стоило триста, — мне хотелось говорить и говорить бесконечно. Его глаза косили, и казалось, что он смотрит в сторону, но я знал, что он смотрит на меня, и я с горечью высвобождал перед ним свою душу. — А накануне в Алмате валил такой снег. Он сыпал и сыпал на зеленые деревья. И ветви с листьями не выдерживали, всю ночь я слышал треск обрушивающихся ветвей. А утром все улицы были завалены ветвями и листьями, все было зеленое. Потом снег быстро растаял. Она уже не разговаривала со мной и все время сидела со своей матерью в другой комнате, а я лежал в маленькой комнате на диване у стены и не знал, что мне делать дальше. А потом вдруг увидел в темноте огни Москвы, огни Ялты, подумал про вас, и обрадовался. А потом мне Артемий позвонил и сказал, что вы в Москве.

Он слушал меня и дышал в кулачок.

— Блин!

— Что такое?

— Я вот рассказывал вам все и только сейчас понял, что я забыл там свои белые штаны. Такие красивые белые летние штаны, жалко так!

Он засмеялся.

Ярко и мягко сияли фонари среди пышной листвы, и тени деревьев волновались на глади пруда, и туфли у меня классные.

— Прости, Анвар, но так хорошо, что шестого ноября девяносто шестого года ты уже возникаешь на Казанском вокзале со своими коробками, а я в это время бегаю по Ялтинской набережной и ищу Воинову, которая пошла то ли позвонить, то ли поссать в кусты, и сидит там, пересчитывает деньги, — его глаза косили.

— Слушайте, как мы быстро уговорили вино.

— А давай еще купим?

— Давайте, — обрадовался я.