От связи, вместо того чтобы искать в ней начало личности, пусть останется только слияние с силой и законом. От стремления к цели останется только сохранение необходимости. Верховная жизнь духа не обязательно связь, она может быть нужда и ее культура, когда достигается понимание, что необходимость нельзя себе обеспечить.

Иллюстрация. Статус безработного обычно не стараются продлить, когда есть пособие. Ценится не столько оклад, сколько довольство нужного существа. Необходимость внутри машины цивилизации вторичная, условная, поэтому шаткая: в человеке ничего может не измениться, когда он попадает под сокращение. Между этой необходимостью человека и другой разница такая, что у Аристотеля философия в этом смысле человеческого обеспечения не нужна; для необходимости безусловной, необходимости вечной природы[33], у него слово другого и жесткого звучания, как у Парменида, ἀνάγκη; у Хайдеггера нагромождение нужд, в отношении которых можно обеспечить себя, служит, чтобы спрятаться за этими нуждами от единственной необходимости. У Толстого на месте ἀνάγκη стоит или закон, или чаще опыт настолько сильный, что не нуждается в назывании, но определяет собой, например в «Войне и мире», и действия каждого лица, и общую мерность рассказа, оставаясь его главным тоном.

Примем от Толстого этот урок, ощущение закона, который с одинаковой жесткостью проходит через «атомы» и через жизнь, душевную и духовную тоже. Не будем рядом с областью жесткой необходимости выкраивать себе какую-то сферу свободы, будем искать свободу внутри самой жесткой необходимости. И будем жалеть, что в нашем языке нет слова или надо искать слово для ἀνάγκη. В греческом это не только необходимость, еще нужда, неволя, насилие, принуждение, с выражением ἀνάγκη ἐστί «необходимо, приходится, надлежит». Это еще рок, судьба – совершенно необходимо, чтобы Троя вся была взята, никакая сила и воля этому уже помешать не могут. Если Толстой нам поможет, чтобы это понимание истории в нас проснулось, и за это одно мы должны будем быть ему всегда благодарны. Ἀνάγκη еще «нужда, бедствие, горе», и не такие, чтобы можно было или хотя бы нужно было принимать меры: никакие не меры, а горе это надо принять. Чутье к такому горю необходимому, неотвратимому есть в поэзии, может быть особенно у Ахматовой, в ее абсолютной «последней беде», запредельной, железной – для которой даже «ленинградская беда» только повод. Она упивается, ее захватывает гораздо больше надежды непосильная беда и несравненное горе. «Тебе – белый свет, пути вольные, Тебе зорюшки колокольные. А мне ватничек да ушаночку. Не жалей меня, каторжаночку».

Произошло ли чудо заражения, когда Витгенштейн прочел на фронте толстовское «Евангелие для детей», что я не исключаю (я тоже в армии, хотя и не на фронте, не читал ничего, кроме может быть “Die Leiden des jungen Werters” по-немецки настолько же заражающего), или сходные близкие географические и исторические пространства одинаково воспитывают мысль, или мысль на достаточно высоком уровне просто возвращается к ранней античной интуиции, дай Бог чтобы и мы к ней вернулись и уже никуда не уходили, – но мир у Витгенштейна схвачен такой же неволей, как я сейчас говорю и пытаюсь вам внушить. Эта скованность всего ананкой, и кроме того безразличие в выборе того, чем не задето свое, в каждом поступке и слове Витгенштейна как гораздо больше чем его вера, а скорее его существо. В «Трактате» он об этом громко молчит, только в конце сквозь плотное молчание прорывается голос, вернее выкрики.

6.4 Все Satz’ы [предложения-полагания-установления-приговоры-законы-решения-пробы мира] равноценны-равнозначны.

6.41 […] В мире всё есть как оно есть и всё происходит как оно происходит. В нём нет никакой ценности-значения – и если бы она там была, то не имела бы никакой ценности-значения.

Если есть какая-то ценность-значимость, имеющая ценность-значимость, то она должна находиться вне всего происходящего и вне такости (So-Seins). Ибо всё происходящее и всякая такость случайны.

То, что делает это неслучайным, не может находиться в мире, иначе это было бы опять же случайно.

6.42 Поэтому не может быть никаких Satz’ев [предложений-полаганий-установлений-приговоров-законов-решений-проб мира] этики.

Satz’ы не могут выразить ничего более высокого [чем они сами].

Я стою перед миром словно за стеклянной стеной, хочу или не хочу в нём много, но он неприступен для меня, как я ничего не могу глядя на экран изменить в нём. Для Витгенштейна, одинаково как для Толстого, воображение научной понятости чего-то в мире полная иллюзия.

6.36311 Что Солнце завтра взойдет – гипотеза, и это значит: мы не знаем, взойдет ли оно.

6.37 Принудительности, по которой одно должно было бы произойти потому, что произошло что-то другое, не существует […].

6.371 В основе всего новоевропейского мировоззрения лежит тот самообман, что будто бы так называемые законы природы являются объяснениями природных явлений.

6.372 Так они [?] застывают перед законами природы словно перед чем-то неприкасаемым, как древние перед Богом и судьбой.

Я теперь надеюсь, что я поставил толстовского пишущего дневник (важно и то, что у Витгенштейна всё это было написано в дневнике как дневник и получившаяся книга от дневника отличается мало) в ясный контекст. Наша ошибка и наше стеснение, начавшееся с разбора Дильтея, происходили оттого, что мы вместе с Дильтеем вслед за Дильтеем нарушили отдельность отдельного. Отдельное, гераклитовское σοφόν – не начало ничего, не двигатель ничего, и всего меньше им можно воспользоваться для расшифровки его самого.

Мы говорили, что нелепо наблюдением выискивать смысл поступков, когда та же наша цель, жизнь или спасение, исходно уже создала все факты, которые перед нами. Мы говорили, вместе с Дильтеем и соглашаясь с ним, что жизнь это прорыв к своему как цели, свое исходно дано как родное, и оно исходно же распадается на шаги к нему. Наша ошибка была в том, что мы воображали таким путем, путем такого рассмотрения, разобраться во всём этом, а через интроспекцию внутренней связи найти законы духа. Мы не в таком счастливом положении, словно мы носим в себе черный ящик, в который можем заглянуть и там прочитать нашу глубину. Мы находимся в таком положении, как муравей берет иголку, тащит и т. д., и ни в самом муравье, ни тем более в иголке, ни в руководстве целого муравейника нет инстанции, которая хранила бы программу этого поведения или усматривала его смысл, вплоть до верховного смысла назначения муравейника и, шире, жизни и, шире, всей жизни на земле. Смысла-ценности-значения движения муравья, иголки, которую он несет, муравейника и всего находящегося на поверхности земли или в небе нет. Целое (связь)