И вышел из кухни.

… ещё на день, или два.

 Или… дольше?

А начиналась с нескольких часов. Но мог бы просто сказать: не хочу, чтобы ты уезжала. Я бы даже не стала спрашивать почему.

Я усмехнулась.

Но это и правда был очень длинный и очень тяжёлый день.

Столько всего произошло. Столько переживаний.  

Но о том, что тяжёлая и бессонная ночь будет не только у меня, я даже не подозревала.

Я лежала без сна на большой кровати. Перекладывала подушки. Принималась и тут же заканчивала читать. То сбрасывала, то снова натягивала одеяло. Старалась уснуть. 

Пыталась думать. Пыталась не думать.

И то, и другое получалось одинаково плохо. Потому что слышала я только одно: по пустому дому, как тигр по клетке, мечется тот, кому, похоже, сейчас гораздо хуже, чем мне.

Ужин прошёл, конечно, отвратительно. Но я переживала не из-за того, что ни о чём не спросила. Я и не знала, как подступиться со своими вопросами. Он же как гранитная скала, этот Алан Арье. Отвесная, неприступная, непоколебимая. Не надеялась я и на откровенный разговор. Не видела смысла даже задавать свои вопросы. Мне и одного хватило.

— Как прошёл твой день?

— Хорошо! — паясничала я.

Сама себя спрашивала, сама себе отвечала, предвосхищая, как и все остальные мои попытки что-то узнать бесславно пали бы на подступах к этой скале как неудачливые альпинисты. Видимо, не родилась ещё на свет та горная коза, что заберётся на вершину по имени Алан Арье. Я точно не та газель. Я вообще не газель, я — кролик. Маленький, белый, пушистый крольчонок. Мне бы морковку в зубы, а не эти бесполезные попытки вывести на откровенность того, кто не выведется, пока сам этого не хочет.

Но пугало меня то, что меня больше это не пугало. Что за всей этой злостью, колючестью и арктическим холодом, которым он на меня дышал как ледяной дракон, я видела зияющую дыру в его душе. Открытую кровоточащую рану. Невыносимую боль. И беспросветное одиночество.

Что бы о нём ни говорили, что бы я ни прочитала и ни услышала, для меня он был дикий, гордый и смертельно раненый зверь, истекающий кровью. Зверь, который помог мне, но теперь, возможно, нуждался в моей помощи.

Я натянула халат и пошла вниз.

В гостиной без звука работал телевизор, создавая причудливую игру бликов по стенам и видимость присутствия. Алан сидел там же, у потухшего камина, в своём любимом большом кресле. Правом. Непривычно было только видеть его в домашней одежде — мягких трико, тонком хлопковом серебристом свитере, слегка всклокоченным и с бутылкой в руках. Но почему-то именно этого я и ожидала.

— Не спится? — забрала я у него бутылку, уселась в соседнее кресло и глотнула.

Крепкий напиток обжёг горло. Глаза наполнились слезами. Я закашлялась.

— Тебе ещё нельзя, — забрал он у меня бутылку.

— Мне двадцать один. Мне уже всё можно, — прохрипела я.

— Ты ещё не поправилась толком, чтобы это пить.

— А что это?

— Кальвадос, — упал он обратно в кресло. Но я проследила за его взглядом.

Обычно закрытый бар — большой шкаф, что стоял слева от камина — сейчас был распахнут. Внутри холодильник с прозрачной дверцей и ячейками для вина. Сверкающее стекло висящих кверху ножками бокалов. Ровный ряд бутылок по центру как голливудская улыбка. И дыра в нём, словно выбитый зуб. Вот на эту прореху Его Бухающее Сиятельство и посмотрел.

Потом на бутылку в своих руках. Глотнул.

— Тоже не можешь уснуть? — откинул он голову к спинке.

— Ожидаемо, — вздохнула я. — У меня со сном вообще сложные отношения. Днём я с детства не могу спать. С вечера засыпаю очень долго. А если проснусь посреди ночи, то всё, уже не усну, можно сразу вставать. Ночь — не моё любимое время дня. А сейчас и подавно. Без своей любимой пижамы. Без любимого Цветка.

— А что Цветок помогает тебе засыпать? — рассматривал он люстру на потолке.

— Ну да, он же моя семья, мой единственный друг, — улыбнулась я. — Я с ним поговорю, поспорю, поделюсь, посоветуюсь, поругаюсь и всё, с чистой совестью можно спать.

Я надеялась он хотя бы улыбнётся в ответ. Но он словно меня не слышал.   

— Самыми страшными после гибели моей жены были именно ночи. Бесконечные бессонные ночи. Я не спал почти три месяца. Не мог.

— А лекарства?

— Если только тяжёлые наркотики, остальное уже не помогало, а я не планировал становиться наркоманом.

Он замолчал, словно ушёл куда-то далеко-далеко, туда, где обычно блуждал его взгляд, когда он стоял у окна. Там было страшно. Там было темно. Там его ждали беспощадные демоны, те самые, что терзали его снова и снова, каждой бессонной ночью.

Я потянулась и коснулась его пальцев.

Не ходи туда! Не надо! Я здесь, я с тобой!

Он не вздрогнул, не шевельнулся, никак не отреагировал, даже когда я легонько сжала его руку.

— А потом я научился представлять, как убиваю того, кто убил мою жену, — обыденно сказал он, словно ничего и не заметил: ни моего прикосновения, ни паузы, ни того, как немного разочарованно я убрала свою руку. А убийства и вообще для него дело обыденное.  — Меня ненадолго отпускало, и я засыпал. Так что твой способ с цветком не так уж и плох.

— Хочешь сегодня я буду твоим Цветком?

— Честно? — усмехнулся он, поднял голову и посмотрел на меня в упор. — Сегодня я предпочёл бы хороший секс.

«Не крольчат и цветы», — продолжила я за него. Понятно. И вздохнула.

— А я — хорошее снотворное, — пожала я плечами совершенно спокойно. В том, что чёртов сноб имел в виду не меня, после фиаско с рукопожатием, можно даже не сомневаться. — Можно мне снотворное?

— Больше нет, — уверенно покачал он головой. — На то, что я тебе колол вчера тоже возникает привыкание.

— А алкоголь? — потянулась к его бутылке.

Он подал, но пригрозил:

— Один глоток!

— Есть, сэр, — отдала я честь. Выдохнула, и, уже зная, чего ожидать, глотала, пока могла не дышать.

Он покачал головой, когда, жадно хватая ртом воздух, я вытирала слёзы.

— Какая гадость, — схватившись за горло, я закашлялась, вернув ему бутылку.

— Не могу не согласиться. Не знаю, за что его любила моя жена. Видишь, вон ту дыру? — показал он донышком бутылки на пустое место в баре, что я уже видела. — Там стоял коллекционный кальвадос в хрустальной бутылке, с такими смешными ровными вмятинками на стекле, словно их делали пальцем. Я купил его на каком-то аукционе тысячи за четыре евро только из-за этой бутылки. Мы собирались открыть её на тридцатилетие Киры.