— Смотри не промахнись, — посоветовал он, — а то мишень маловата!

— Смотри за собой и не мешай. — отозвался тот, совмещая мушку с цéликом. — А я за порядком смотреть буду!

Раздался выстрел, дверь задрожала и постепенно исчезла, как будто погасла. Сержант удовлетворенно кивнул, словно вынося самому себе благодарность за беспорочную службу и стойкое перенесение невзгод и тягостей, связанных с её несением. Потом обернулся к Шуре.

— Ну? Летать не устал?

— Устал не летать! — с вызовом ответил Шурочка. — Это что, у вас здесь всех так из полёта встречают?

— Как?

— По-хамски! Человек, понимаешь, бороздит просторы воздушного океана, укрощает ветер, братается с небесными потоками, беседует со звёздами, а ему — никакого почтения! Доколе?! Доколе, спрашиваю я вас, уважаемые, будем мы с вами учинять и, главное, терпеть сие непотребство?! — Шуру понесло. Он уже полностью погрузился в выбранный образ то ли Плевако, то ли Кони, и всё более и более набирал обороты.

Пеппер, однако, смотрел на него со спокойной терпимостью во взгляде, примерно так, как смотрят родители на заигравшихся своих несмышлёнышей. Он просто молча стоял и ждал. И это оказалось гораздо более действенным средством снижения аффекта, нежели споры, аргументы, логические построения и прочая словесная эквилибристика. Шура покипел ещё немного и затих.

— Ну вот! — констатировал Сержант. — Пар в гудок ушёл.

— Странные вы здесь! — не удержался от претензий Доктор. — Всё вам не так! На вопросы не отвечаете, от диспута уклоняетесь! Один порядок на уме!

— Ты о ком сейчас? — с добродушной улыбкой спросил Пеппер. Он уже протёр любимый револьвер носовым платком и спрятал его в кобуру.

— Обо всех! И о тебе, в частности.

— Я обо всех говорить не буду, не имею морального права, а о себе скажу. Прав ты, Шурочка, как есть прав. Порядок для меня — всё. И на вопросы я не отвечаю, тут всё верно. И от диспутов уклоняюсь, потому что не люблю я их. Меня от них пучит. Я, всё-таки, недоофицер, если ты помнишь. Моё дело — приказы выполнять. Но у меня для тебя есть радостная новость.

— Это какая же новость? — недоверчиво спросил Шурочка. Ну не верил он в радостные новости от Сержанта Пеппера! Поэтому, наплевав на дорогой костюм, уселся на полу по-турецки и начал набивать трубку.

— У тебя скоро День Рождения! — торжественно объявил Пеппер.

— Ну, забуровил! — хмыкнул Шура, прикуривая. — У меня день рождения в апреле, а сейчас февраль. А ты что, уже тортом с сухеньким запасся? Так рано ещё. Пропадёт тортик-то.

— Нет, тортика у меня нет. А день рождения у тебя скоро.

— Ну конечно! Только два месяца потерпеть осталось.

— Ты забыл, дорогой. Времени нет. Так что докуривай свою трубку и поднимайся. Пора.

С этими словами Сержант подошёл к одной из оставшихся дверей и засунул ствол револьвера в замочную скважину…

Место было странным, похожим на некий футуристический город с домами из стекла и, соответственно, бетона, но с запахами, будто пришедшими откуда-то из детства. Пахло здесь свежей травой и куриным помётом, примешивались цветочные нотки и мамин запах, запах молока и мыла. Людей не было, только прошёл мимо Шуры какой-то мужчина, скорее, даже парень, искореженный ДЦП. Прошёл, стеснительно улыбаясь, кивая большой головой, и скрылся за углом.

Шура приблизился к подъезду. Слева от двери висела дорогая латунная табличка с надписью «Women only». Дверь тоже была дорогая, массивная, и ступеньки к ней вели правильные, мраморные, с металлическими шариками для постилаемых в торжественные дни ковровых дорожек. Вспомнились первые кадры фильма «Завтрак у Тиффани», который Шура из любви к хрупкой Одри Хепбёрн просмотрел раз пятнадцать. Но несравненная Одри была сейчас далеко, поэтому не стоило тратить на неё время. «Которого нет», отметил про себя наш герой и потянул на себя тяжёлую дверь.

Против ожидания, за дверью респектабельности было гораздо меньше. А грязи больше. Ковровая дорожка на полу, правда, была, но что с того? Она просто терялась в пыли и паутине. Видно было, что люди, находящиеся здесь, внутри, гораздо выше мещанских предрассудков, и предпочитают не тратить своё драгоценное время на такую мелочь как порядок. Талантливые и самоценные, в общем, люди. Или просто неряхи.

Одна из таковых сидела за стойкой. Большая, полная, усатая консьержка, чем-то похожая на Большую Медведицу.

— Куда прёшь? Читать не умеешь? Написано же — только для женщин! — заорала она, но, присмотревшись, сбавила тон. — Тебе можно. Ты — сын.

— Чей сын? — растерянно спросил не готовый к такому повороту Шура.

— Чей, чей… Кого надо, того и сын! — отчего-то смутилась консьержа и зашарила толстыми пальцами по грязному столу, словно в поисках какой-то очень маленькой, но очень нужной вещи. — Ходит… спрашивает… людей от работы отрывает…

— Да вы не волнуйтесь так! Просто скажите — и всё! — горячо заговорил Шура. — Я ведь не из пустого интереса, я по делу!

Спроси его кто в ту минуту, зачем ему это нужно, — эта толстая неопрятная баба, её глупые причитания, сыновство это непонятное, — не сказал бы в ответ ничего путного, но вот, поди ж ты, закусил удила! И казалось Шуре, что важнее этого ничего в его жизни нет и никогда не было, и зависит от этого ответа даже не жизнь его, а вообще всё! Весь мир, вся Вселенная, весь этот, чтоб ему провалиться, пространственно-временной континуум! Потому и продолжил он осаду этой жирной, закосневшей в своей ненужности, крепости, и бомбардировал, и обстреливал её словами, улыбками, сальными и невинными взглядами в сочетании с якобы несмелыми жестами. Короче, вытащил из запасников весь свой нерастраченный арсенал, и очаровывал, очаровывал…

И крепость пала! Робкая девичья улыбка промелькнула осенним солнышком на увядшем лице, сначала несмело, потом более уверенно, и наконец расцвела пышными мальвами, по-хозяйски роскошно утвердившись на внезапно помолодевшем лице.

— Да я-то что? Мне сказали молчать, я и молчу… Моё дело маленькое. А я-то, что ж я, такому парню отказала бы? Да я и сейчас могу, хоть и срамно мне…

— Стоп, стоп! — заволновался Шурочка, сообразив, что перестарался с эротической составляющей своей массированной атаки. — Ты мне, красавица, скажи только одно — чей сын?

— Откуда ж я знаю? Мне Морфей Морфеич сказали — мужиков, мол, не пускать, только вот если придёт такой молодой, красивый, с руками гинеколога, ему, мол, можно. Он, мол, имеет право. Сын, мол. А чей сын, — я и не спросила. Оно мне ни к чему. Сказано — мужиков не пускать, я и не пускаю. А они и не ходят. Как вымерли все. А сказано — тебя пропустить, так я с удовольствием…

— А с чего ты взяла, что я — тот самый, которого нужно пропустить? Как ты меня узнала-то?

— Так по рукам же! — воскликнула консьержка, как будто удивляясь тому, что приходится объяснять такие простые, очевидные вещи. — Что же я, гинеколога по рукам не узнаю? Или я не женщина? Я милого узнаю по походке!