— Mother Mary, I guess I'll go to my room to read «Alice in Wonderland». May I?

— Let it be, son, let it be[37]. — Так же ласково ответила она Полу и потрепала его по голове.

Шура доел суп и протянул матери тарелку.

— Спасибо, мам.

— На здоровье, сынок.

— Мам… — Шура замялся. — А Пол?..

— Что? — мама смотрела на него с такой теплотой, что Шура понял — нельзя, ни в коем случае нельзя задавать никаких вопросов о Поле. Иначе всё разрушишь. И спросил совсем о другом.

— Ты об отце ничего не слышала?

— Зачем тебе? Ты, вроде бы, никогда им не интересовался.

— Не знаю… Ты прости, я понимаю, он тебя предал…

— Не меня, сынок. Нас с тобой.

— Да, конечно… Но, может мне с ним встретиться? Поговорить?

— Нет его. Теперь уже совсем нет, — Нонна Иванна подобралась. — Мне недавно позвонили старые знакомые. Умер он.

— Как умер?

— Цирроз печени. Пил много! — жёстко произнесла мать. — Ты же знаешь, мы с ним из-за этого и развелись.

— А разве не из-за измены?

— Не пил бы — ничего бы не было! Ни хамства, ни блядства, — Нонна Иванна вздохнула и замолчала.

— Мам… прости… — Шуре до слёз было жалко маму.

— Ничего, сынок. И его я давно простила, нет у меня к нему никакого зла. Обидно только… Не о том я в юности мечтала.

— Мам… может, помочь чем? — спросил Шура, не зная, как исправить ситуацию.

— Нет, я сама тут. Иди, тебе пора уже…

Шура встал из-за стола и, неловко потоптавшись на месте, чмокнул мать в щёку. Она, также как Пола, потрепала его по кудрявой голове.

— Брата не обижай. Он у тебя золотой.

— Брата?

— Брата, брата. Пола. Ну, иди, иди, — она легонько подтолкнула Шуру к выходу.

Двор был пуст, только на куче песка, всё ещё сохранявшей непотребный гинекологический вид, стоял Алекс, он же Морфей Морфеич, он же Человек с Отрезанной Бородой, облачённый в шёлковый то ли халат, то ли пеньюар, Шура так и не понял. Да и не стремился понять. Увидев Шуру, он хищно улыбнулся.

— Ну как оно там, под крышей дома твоего?

— Нормально, — Шура, до этого исходивший праведным гневом, с удивлением обнаружил, что от гнева почти ничего не осталось. Так, лёгкое раздражение, и всё.

— Лаконично! Что, и сказать больше нечего? Или стесняешься? Так не надо стесняться, здесь все свои! Ну же, please please me[38]!

— Чем же мне тебя порадовать? — хмуро поинтересовался Шура.

— Даже не знаю. A taste of honey[39] уже был, — Морфей Морфеич кокетливо приподнял полу халата, обнажив одетую в чёрный чулок ножку. Хорошую такую ножку, упитанную, сильную и стройную. Тамаркину ножку.

— Love me do[40], насколько мне известно, тоже имело место быть, — продолжал ёрничать Алекс. — Значит, пришла очередь misery[41].

— А может быть, Do you want to know a secret[42]? — вывернулся Шура.

— Секрет? Какой секрет? — засмеялся Морфей. — Все секреты здесь — мои! Что ты можешь мне рассказать?

— Ну, тогда ты расскажи! — Шура почувствовал, что наживка заглочена и пора подсекать.

— И что же ты хочешь узнать, маленький Пол? То есть, прости, Ангелочек Шурочка, — Алекс произнес последние слова голосом старшей медсестры с первой Шуриной работы.

— Желательно, всё, — потупив глаза, скромно ответил Шура.

— Это не разговор, дорогой! Всё знать невозможно. Я думаю, ты просто тянешь время, — Морфей Морфеич снял улыбку с лица, словно карнавальную маску.

— Время, которого нет? — Шура, как и всякий утопающий, цеплялся за соломинку.

— Оставьте ваши плеоназмы, юноша! Я это от вас уже слышал. И не надейтесь, что вам удастся заговорить меня. Я — не Джон Леннон. Того можно уболтать, отвлечь, зачаровать. Даже у Йоко получилось. А меня нельзя.

— Так вы что, все мои разговоры подслушали и все перемещения подсмотрели? — спросил Шура.

— Конечно! Я же Мастер! Good Master, помнишь?

— Тогда я вообще ничего не понимаю! — возмущённо сказал Шура. — Если ты всё видел, всё слышал, всё знаешь, зачем просил рассказать?

— Я же сказал, всё знать невозможно. В данном случае без твоего рассказа я не могу знать о твоём отношении к тому, что произошло, понимаешь? А голые факты есть голые факты. Они не могут служить материалом.

— Материалом для чего?

— Для исследования, доктор, для исследования. Так что рассказывай, не тяни.

— А вот хрен тебе! — заявил Шурочка, победно глядя на низкорослого Морфея в пафосном халате и нелепо выглядевших в сочетании с гренадерскими усами и отрезанной бородой (а она действительно была отрезана, разглядел Шурочка!) чёрных чулках.

— Извините, что значит «хрен»? — озадаченно произнес Морфей Морфеич с ярко выраженным прибалтийским акцентом.

— «Хрен» в данном конкретном случае значит «не скажу»! — Шура просто-таки чувствовал за спиной крылья — так приятно было осознавать себя не зомби, бесцельно блуждающим по складкам Пепперлэнда, а человеком, имеющим нечто, представляющее для других несомненную ценность.

— Ясно… — сказал Морфей уже без акцента. — Не склонен, значит, к сотрудничеству! Значит, всё-таки Misery.

В глазах у Шуры потемнело, стало невозможно дышать, он почувствовал себя стиснутым со всех сторон, и наступило Отчаяние. Нет, к сожалению, в человеческом языке слов, способных хотя бы минимально точно отобразить ту бурю переживаний, которая поглотила Шуру после последних слов Морфея Морфеича. Отчаяние без Надежды. Тьма без всякой вероятности Рассвета. Боль без Возможности Исцеления. Соль без До. Можно было бы ещё долго упражняться в сочинении метафор, только бессмысленно всё это. Разумному — достаточно, как говорили древние, а неразумному — ему всё равно всё пофиг!

Будучи, так сказать, в теме (всё-таки он был очень хорошим гинекологом), Шура скоро понял, где он находится. А находился он, ни много, ни мало, в самой середине родового канала. То есть, рождался. Появлялся на свет, чтоб ему, тому аисту! Да, дорогие мои, был Шура весьма и весьма раздражён. Не самим обстоятельством своего нахождения в этой тёплой эластичной среде и даже не смазкой, которая облепила его с ног до головы, мешая дышать, и не тем, что он не мог пошевелить ни рукой, ни ногой, а перспективой оказаться снова в том холодном мире, где опять придётся с боем отвоевывать себе место под солнцем, где тобой все норовят помыкать, где каждый так и норовит вскарабкаться тебе на шею и свесить немытые ноги… Вот эта самая перспектива и выводила из себя Шурочку, а также необходимость снова учиться говорить и писать, решать дебильные задачи по математике и зубрить Кодекс строителя коммунизма. Впрочем, подумал он, с Кодексом, кажется, повезло. Не учат теперь его в школе.