Она покраснела и порвала листок на мелкие кусочки, на такие мелкие, чтобы никто не мог достать из корзины, сложить и прочитать.

Она быстро закрыла кассету и начала работать. Минут через пятнадцать позвонил Марьян. Он вернулся из Свидра поздним вечером. У Ирены начались сильные головные боли, и ему нужно было заменить ее у постели Казика, пока тот не уснул.

Они договорились пообедать вместе в каком-нибудь ресторане.

— А после обеда, — добавила Анна, — а после обеда, дорогой, решим несколько твоих проблем.

— Пока это невозможно — рассмеялся он, — у меня еще нет денег.

— У меня уже есть немного для тебя, — ответила она быстро.

— Получила?

— Да. Значит, до свидания.

Анна быстро положила трубку. Она боялась, что Марьян захочет узнать, почему он должен в этот раз получить деньги не из кассы. Она начала работу, но никак не могла сосредоточиться. Сознание наличия в сумке чужой купюры не покидало ее ни на минуту, хотя она старалась успокоить себя: стоит ли так переживать из-за этого факта, хорошего или плохого, правильного или нет, но уже совершившегося?

«Если даже сейчас я верну те сто злотых в кассету, — убеждала она себя, — это все равно не освободит меня от угрызений совести. Если то, что я сделала, неэтично, этому уже не помочь».

Она нервно просматривала бумаги, совершенно не понимая, о чем они.

Разумеется, официальная, костельная или государственная мораль квалифицировала бы это действие как неэтичное. Но это — абсолютная мораль. Она не имеет ничего общего с жизнью. Ее критерии беспощадны. Сколько уже было случаев, которые приводили к жестокости! Да и вообще человек на высоком уровне культуры имеет внутреннее право классифицировать понятия самостоятельно. Единственным судьей может здесь быть только собственная совесть.

Однако этот единственный судья не убеждал Анну. Наоборот, она пыталась его переубедить.

Например, воровство хлеба. Кто-то крадет от голода, и поэтому его не судят. Не осужден, потому что не провинился. Общественность считает, что каждый имеет право на жизнь. Если потребность в пище у человека доведена до крайности, он может получить эту пищу нелегальным путем, который, следовательно, становится легальным, если его за это не судят. Но было бы бессмысленно утверждать, что голод — самое важное чувство, что желудок, поддержание физического существования является высшим благом, законом. Это было бы отрицанием души. Ведь существуют духовные потребности, столь же сильные и безусловно более важные, чем потребность наполнить желудок. Почему же спазм в желудке должен оправдывать нелегальные поступки, а духовными страданиями можно пренебрегать?

Беря деньги, она не взяла их себе. Кроме того, она убеждена, что они принадлежат Марьяну. Если и можно отрицательно квалифицировать ее поступок, то, во всяком случае, высшее право, право логики, безусловно на ее стороне.

И все-таки она была недовольна собой, хотя и не могла понять, на чем основано это ее недовольство. Вероятно, на каком-то суеверии, сидящем в ней в результате жизни многих поколений, которые ни в чем не испытывали недостатка и руководствовались ничего не значащей моралью.

Она вспомнила классический пример такой ничего не значащей морали, не имеющей никаких философских, да и вообще разумных оснований? Однажды Буба Костанецкая рассказывала ей о своем отце. Пан Костанецкий, когда считал что-то неэтичным, категорически заявлял:

— Мне кажется, я бы не согласился.

— Но почему, папочка, объясни мне, пожалуйста, почему? — настаивала Буба.

На что отец неизменно отвечал:

— Ну, потому что как же так можно, дорогая?!

И это было единственным объяснением. Неизвестно зачем, неизвестно почему, на каком основании, просто «как же так можно».

Это вовсе не аргумент, и Анна не удивлялась тому, что Буба в таких случаях злилась. В конце концов, если мы живет во времена, когда люди во всех областях уже умеют пользоваться мозгом, ответ «как можно» явно недостаточен. Такой догматизм был хорош для темных, не умеющих мыслить мужиков сто лет назад, но и тогда находились аргументы. Говорили, что Бог за это будет гневаться, что это приносит несчастье.

Даже в воспитании детей уже давно отказались от такой системы. Каждое рассуждение должно быть мотивировано воспитателем, каждое мнение разумно обосновано.

А поскольку разумное обоснование говорило Анне, что она поступила правильно, то она совершенно успокоилась и, выходя в обеденный перерыв на встречу с Марьяном, даже не взглянула на кассету.

Он ждал ее на остановке. Уже издали она увидела его высокую, стройную фигуру и грустное лицо. Каждый раз, когда они встречались, она замечала, как меняется лицо Марьяна. Вдруг оно озарялось улыбкой или чем-то неопределенным. Лицо оживало, пылало, а глаза из задумчивых становились восторженными.

Как же ей было не верить в его любовь? Как могла она не гордиться тем, что само их сближение меняет такого, как он, человека до неузнаваемости, наполняет его жизнью и радостью!

— Что это, Марьян, что вспыхивает в тебе, точно лампа во мраке ночи? — как-то спросила она у него.

— Это счастье, — ответил он лаконично.

— Счастье? Расскажи мне о нем что-нибудь.

— Да я и сам немного знаю о нем, — улыбнулся он. — Счастье ревнует к своей тайне. Оно не позволяет, чтобы его исследовали, анализировали.

— Даже тебе? — удивилась она.

— Даже мне. Каждому, потому что каждый, я думаю, когда его встретит счастье, становится объектом этого счастья. Он утрачивает возможности, способности, теряет потребность в исследовании. А может… может, такая утрата как раз и является счастьем?..

Она засмеялась и прильнула к его плечу.

— Человече, а чем занимаешься ты в данную минуту?

— Я?

— Да! Ты ведь анализируешь!

Он тоже засмеялся, и, уже не разговаривая, они пошли, прильнув друг к другу, вдоль широкой аллеи Лазенок.

Это было еще в первые дни их счастья, еще накануне того момента, когда они должны были согласиться с тем, что оно неполное.

Но все-таки оно не утратило для них своей удивительной прелести. И сейчас от ее взгляда посветлело его лицо, и он шел навстречу ей, точно без сознания, задевая прохожих.

— Марысь! — приветствовала она его, протягивая руку.

— Просто не понимаю этого, просто не понимаю, — говорил он тихо, сжимая ее ладонь.

— Чего, кухасю?

— Что?!

Она громко рассмеялась.

— Удивила тебя новым эпитетом?

— Кухасью?

— Нет, кухасю! Я попрошу не искажать. Это отец панны Костанецкой так обращается ко всем.

— И к тебе?

— Почти, до этого мало осталось. Я ночевала у них сегодня.