— Видите ли, — пожал плечами еврей, — каждый то, что имеет, хочет считать необыкновенно ценной вещью. Если бы имущество всех людей рассчитать в соответствии с тем, что они сами о нем думают, не хватило бы всех миллиардов мира. Конечно, для любителя этот браслет стоит гораздо больше.

— Сколько?

— Может, двести, двести пятьдесят злотых. Я могу принять в комиссионный.

— А… вы дали бы мне, скажем, сто злотых авансом?

— В комиссионном? Нет. Не могу.

— А как скоро можно это продать?

— Откуда же мне знать? Бывает, что и за неделю, а иногда и год можно ждать покупателя. Это ведь необычная вещь.

Анна отвернулась к окну и размышляла.

— Мне очень нужны деньги сейчас, — сказала она наконец, — дайте мне сто пятьдесят.

— Дам сто двадцать пять.

— Ладно, — согласилась она.

Он открыл ящик и медленно отсчитал деньги, после чего на фирменном бланке написал несколько слов.

— Будьте любезны подписать, что вы продали свою собственную вещь. Я попрошу вас отчетливо написать фамилию и адрес.

Она чувствовала, что краснеет, однако подписала и, боясь, что он может попросить паспорт, быстро достала его сама.

— Пожалуйста, проверьте.

Еврей покачал головой.

— Спасибо, я и так вам верю. Это лишь формальность.

Когда она входила к себе в отдел, часы показывали пятнадцать минут послеобеденного времени, а ей следовало сразу же после перерыва отослать Минзу документы на подпись.

Ее уже ждали двое сотрудников с папками, а какой-то посетитель стоял у дверей. В их присутствии она никоим образом не могла переложить деньги из сумочки в кассету. Она поспешно решила их вопросы. Однако, как назло, сразу же пришел кассир.

— Извините, в вашей кассе не найдется мелких денег? — спросил он.

Анна опустила глаза и сжала зубы. Она просто потеряла дар речи.

— Я был бы вам благодарен, если бы вы разменяли мне сто злотых.

— Ах… да-да… пожалуйста… я с удовольствием… могу вам разменять… пожалуйста…

Пальцы были какие-то онемевшие, когда она открывала сумочку и подавала ему свиток купюр по двадцать злотых, а прятала сотню.

— О-го-го! — пошутил он. — Вы — банкир. И это накануне первого, а денег — как песку морского. Сердечно благодарен и целую ручки.

Наконец она осталась одна. Спокойно осмотрелась. В этом боксе человек сидит, как в витрине. К счастью, не встретила ничьего взгляда. Быстро открыв кассету, она вложила в нее сотню, а когда села, вздохнула с облегчением, с необыкновенным облегчением. Она дрожала как студень и была почти в бессознательном состоянии.

— Боже, как это ужасно! — шептала она едва слышно. — Как это страшно! Никогда в жизни больше не совершу ничего подобного. Никогда!

Лишь в тот момент, когда вошел кассир, она осознала, какие последствия могла иметь ситуация, если бы она не вернула деньги. Минз имел право в любую минуту потребовать произвести ревизию кассы, и тогда — увольнение, полиция, компрометация. Ее бы вычеркнули из списка лиц, которым можно подать руку. Какой мог быть позор для всей семьи, для Кароля, для Литуни! Подумать только, на всю жизнь к ее дочери приклеился бы ярлык, что ее мать была воровкой… Литуня поняла бы это и простила, но их бы обеих травили близкие и знакомые, общественное мнение. Кароль бы не простил никогда. А может, и Марьян, который бы даже предположить не смог, что сделала она это для него…

Каким ясным и привлекательным стал мир и как хорошо на душе! В тот момент, когда она продавала браслет, так трудно было с ним расстаться, но сейчас она уже совсем его не жалела. Это было ничто по сравнению с покоем и радостью, которые она в результате обрела.

Одного ей сейчас не хватало до полного счастья — возможности поделиться с кем-нибудь своим переживанием. От этого, однако, она вынуждена была отказаться. Единственным человеком, которому она могла довериться, был Марьян, и он же был единственным, кому ни за какие сокровища нельзя было рассказать. Если бы это не касалось его, все было бы просто. Он, наверное, не осудил бы ее, скорее, наоборот, почувствовал бы все и все понял. Его наполненное чуткостью спокойствие напоминало неподвижное озеро, словно мельчайшая, самая невесомая песчинка, даже незначительное слово, брошенное в эту гладь, отзывалось колебанием волн, которые расходились широко и далеко, достигая самых берегов.

Когда-то она сказала ему об этом, и он в ответ рассмеялся:

— Иными словами, результат — как вилами по воде. Может, это и правда.

Но Анна была уверена, что это не так. Она знала, как глубоко он переживал все, что бы ни попало в эту глубину. Он не демонстрировал этого. Каждое колебание, передаваемое миллиардам частичек воды в озере, проникает в его глубины, хотя мы этого и не видим. А ведь были такие бури, которые не удалось замаскировать благоприятной погодой на поверхности и которые вновь возвращались.

И сегодня он снова повторил ей то же самое. Она сделала вид, что не слышит, что не придает этому значения, но это было не так. В действительности вначале она надеялась, что это не сыграет никакой роли в их любви. Только однажды она поразилась тому, что могла тогда считать отсутствием физического влечения к себе или его неполноценностью, но с течением времени поверила, что сможет с этим примириться.

Однако уже само то, что он терзался, не давало покоя и ей.

— Если можно в такие минуты извиняться, — сказал он тогда, — то извини, пожалуйста. Если бы мог стыдиться, то, наверное, стыдился бы.

Она не смотрела на него: ей было неловко. Она стыдилась своей наготы и того, что пришла, и того, что после этой встречи обещала себе. Вдруг само отсутствие физического акта, глупого и, по крайней мере, не составляющего ни для одного из них сущности их любви, внезапно это отсутствие как бы обнажило безобразность самой ситуации, животной и шаблонной: мужчина и женщина в постели, вот и все.

Он объяснял, что страдания являются потребностью говорить, а она думала, что он не любит ее. Где-то она читала, что у породистых животных-самцов часто наблюдается импотенция по отношению к менее породистым самкам. И он снова говорил о психастении. Он объяснял это психастенией: повышенное желание исключает возможность реализации желания.

Она не уважала бы себя, если бы из-за этого ее чувство по отношению к нему стало менее сильным, а он слишком высоко ее ценил, чтобы не отметить ее понимание и извинить себя за психастению.

Она знала, что он обращался ко многим врачам, хотя ей об этом не говорил. Как-то, убирая в его комнате, она нашла несколько свежих рецептов, бром и другие аналогичные средства для успокоения нервов. Она верила, что время и привычка сделают свое дело. Но время шло, а он не мог привыкнуть, скорее наоборот, в этом убеждала каждая новая попытка.