Лена вздохнула, подняла глаза от погасшего экрана, встретила взгляд Наташки и растерянно пояснила:

– Вот и переехала.

Сперва Лена прислушивалась к своему состоянию, потом потихонечку пыталась оглядеться, затем просто считала в такт тихому сопению.

Состояние было странным: тихая неуютность, будто долго ковыляла, терпя боль в вывихнутой лодыжке, а теперь остановилась. Боль, которая раскидывалась проволочными щупальцами до груди, стекла к пятке тяжелым глицериновым слоем и почти не чувствовалась – но не позволяла забыть: я тут, в боеготовности, жду следующего шага. Лодыжки были целы, как и все остальное, чуть ныли губы, грудь и низ живота, но какая ж это боль – просто отвык рабочий инструментарий от бурного использования. Боль не ощущалась, а была неизвестно где, но точно в Лене, где-то под расслабленностью и шумом крови, которую всколыхнуло вино и взрыв наслаждения. Вот и лежи, подумала она сердито. Тебе же хорошо было? Радуйся теперь.

Она покосилась на Алексея. В темноте, да еще на фоне светлого окна, он казался неожиданно пригожим. В полумраке не видать ни смешных, рыжей фашинкой, бровей, ни реденького рыжего чубчика: только четкий, почти римский, профиль, не слишком испорченный приоткрытым ртом, из которого с сопением вылетало кисловатое от вина, но вполне терпимое дыхание. Ее собственное, подозревала Лена, вряд ли ароматнее, несмотря на две пачки перемолотого за вечер мятного «Орбита».

Мятного вкуса и запаха Лена уже не чувствовала и не ощущала. В комнате было жарко и пахло ванильной отдушкой, которую Лена закупала на весь город прошлой осенью. И разглядывать особо нечего: помимо дивана в комнате был только большой плоский телевизор на тумбе и очень советского вида полированный шифоньер – судя по ровным отблескам, не слишком убитый и не слишком пыльный. Лена некоторое время поразмышляла о том, спит ли сам Алексей на постоянку на этом диване или держит его как раз для таких приходящих дам. Диван, судя по подлокотникам, обтянутый толстым кожзамом, в разложенном виде превращался в двуспальное лежбище, довольно удобное и мягкое даже с перебором – во всяком случае, для совместных занятий. Из-за этого час назад возникла пара неловкостей, одна из которых, насколько поняла Лена, едва не обернулась для Алексея конфузом. Может, поэтому он и попытался быть пожестче, прихватил Лену за задницу – хотя, скорее, просто неправильно ее понял, или привычки у него такие дурацкие. Лена выяснять не стала. Ее разобрало не то смущение, не то возмущение: и так имеют, да еще и за жопу взяли. Она уперлась локтями куда попало, а когда Алексей застыл, соображая, прошептала: «Сейчас-сейчас» – и заползла на помостик из подушки. Дальше стало проще.

Впрочем, с самого начала было просто. Она ему понравилась, он ее хотел, такую как есть, он не знал, какой она была, не мог упрекнуть за изменения или их отсутствие, за то, что стала грузнее и мрачнее, за седину, неухоженность, мрачность или истеричность. Она нравилась ему вот такая, нынешняя. Этого достаточно.

Но все равно Лену сперва смутила полная неромантичность прелюдии. Думала, будет как в кино: ворвутся в квартиру, обцеловывая, тиская и раздевая друг друга на ходу, и он возьмет ее прямо у стенки, стоя, и за кадром взвоет саксофон, – а они зашли и по-бытовому принялись вышагивать между кроватью и душем. Но она же сама не дала себя целовать на ходу – да и зачем дышать помойкой.

Кто знает, удалось бы что вообще, но Алексей сразу мягко сунулся целовать грудь, потом очень ловко передвинулся с живота, что было по-неприятному щекотно, ниже. И получилось просто откинуться и принять все остальное, в черной яркости и некоторой дикости.

Главная дикость состояла в том, что у Алексея все было не таким: кожа, руки, волосы, запах. Тело у него было горячим не там, где привыкла Лена, и прохладным тоже не там, даже волосы росли и были сбриты в неправильном порядке. Это было странно. Это было забавно. Это сбивало, пока Лена наконец не решилась и не взяла Алексея за плечи. Потом обняла за спину – он отозвался тонким смешным подстаныванием, Лена взялась посильнее – и тут ее накрыло.

Длилось все чуть дольше, чем Лена привыкла, кончилось чуть быстрее, чем она настроилась, не худший вариант.

И все равно Лена так и не вышла из состояния сконфуженного ужаса, как восьмиклассница в свой первый раз – впрочем, сравнение надуманно, Ленин первый раз случился после школы, быстро, деловито, почти безболезненно и так, что вспомнить нечего. Теперь вспоминался каждый миг: они знакомятся, они разговаривают сперва просто так, потом не просто так, потом оба решаются и оба понимают, потом идут к Алексею – и Лене все время хочется хихикать, сперва от смущения и ужаса, потом оттого, что это все и впрямь невероятно смешно, хоть по существу, хоть по картинке и озвучке, одни шлепки живота о живот чего стоят. Слава богу, хватило сил и ума удержаться от хихиканья.

Конфуза для Алексея Лена в любом случае не хотела. Во-первых, не в ее это было интересах. Во-вторых, Алексей не заслужил посрамления, даже если и впрямь был не старательным холостяком, каким казался, а стареющим бабником, держащим заранее расстеленный диван для таких вот разовых случек.

Радикальную версию, согласно которой за дверью слева был не кабинетик с древней мебельной стенкой, забитой оставшимися от родителей хрустальными вазами и пыльными собраниями сочинения Маяковского и Горького, а уютная супружеская спаленка с мирно посапывающей законной супругой Алексея, – или детская, тоже не пустая, – Лена старательно гнала из воображения. Не слишком успешно. Чем меньше оставалось надежды на наплыв сонливости, тем сильнее Лена чувствовала себя женой Синей бороды, не способной сопротивляться самоубийственному любопытству.

Ну все, решила она и откинула край одеяла, чтобы встать и проверить. И тут Алексей всхрапнул, перевернулся и приобнял Лену под грудью.

Лена закостенела, удерживая крик и брезгливое движение, перевела дыхание и попыталась понять, что с ней такое.

Рядом лежит чужой почти незнакомый мужчина, совершенно голый, как и Лена. Это напрягает.

Этот мужчина по-хозяйски лапает Лену – причем делает это во сне, неосознанно, на телесном уровне демонстрируя, кто здесь хозяин, который может позволить себе решительно все. Это неприятно и неуместно.

Час назад Лена и впрямь позволяла этому мужчине все – да и сама делала многое из того, что в свое время с трудом заставила делать себя для любимого, единственного и выученного наизусть мужа. Это странно, но, наверное, нормально.

Более того, три часа назад Лена сама, что называется, добилась этого постороннего мужчины: впервые в жизни решила тупо нажраться в кабаке, сунулась в первый попавшийся с вывеской поярче, свободных столиков не нашла, поэтому, осмотревшись и поколебавшись между вариантами с двумя дамочками чуть постарше ее и несколькими мужиками, выбрала было самого зачморенного толстячка, потом решила, что он-то точно маньяк, обругала себя и подсела к самому видному, пусть и со старательно поставленным промеж залысин чубчиком. Видный оказался вежливым, потом – неглупым, потом – любезным, потом – милым, потом – нежным.