Вечер удался. Теперь стыдиться всю жизнь. И того, что случилось, и того, как, но главный повод для стыда – что Лена стыдится, хотя стыдиться нечего. Вообще.

Стыдится она не того, что трахалась с чужим мужчиной, не того, что с почти незнакомым, а того, что не с Митрофановым. И что Алексей на Митрофанова не похож ни внешне, ни манерами, ни, так сказать, образом действий. У него другая кожа, другое сложение, другой запах, он по-другому начинал, по-другому кончал, издавал другие звуки – и все это было неправильным. Вернее, представлялось неправильным дуре Лене и ее дурацкому организму, который за двадцать лет приучил себя к тому, что еда бывает разных типов, питье тоже, и даже мыться можно не только под душем и в ванне, но и в бане, из тазика или возле ручья в последнем идиотском походе, в котором она едва не заработала хронический цистит, – но вот соитие происходит с одним человеком и по одному сценарию. Человек ушел, сценарий сгинул, а организм сбоил и действовал на нервы.

Поэтому Лена лежала и считала: и двадцать три, и двадцать четыре. Чтобы успокоиться. Чтобы уравнять свое возмущенное дыхание не с дыханием неплохого вроде человека, который старался ублажить ее не меньше, чем себя, а с собственным идеальным и отвлеченным. Чтобы дождаться, пока рехнувшийся организм устаканится, пока неплохой человек уснет окончательно, пока, быть может, не придет какое-то озарение, сопоставимое по силе со случившимися несколько часов назад «Нажраться!» и «Расслабиться и посмотреть, что будет!» – но способное привести к небессмысленным и менее тоскливым итогам.

Озарения не случилось.

«И двести девяносто девять», подумала Лена, осторожно сняла с себя твердую горячую руку Алексея и пристроила ее лежачим полицейским на нейтральную полосу простыни. Встала, подхватила одежду и косолапо, чтобы не липнуть подошвами к линолеуму, прошла в ванную.

Лена быстро ополоснулась, заодно протрезвела: дожидаться, пока вода стечет и потеплеет, не стала, так что пришлось давить оханье и свирепо растираться небольшим полотенцем. Зеркало в ванной было малюсеньким, но не показывало ни особой потаскушности, ни засосов, синяков или припухлостей. Отражение было почти пристойным, если не считать чуть поехавших и покрасневших губ и слишком блестящих глаз. Подмышки и прочее, кстати, можно было вчера еще разок побрить, деревня такая, и корни прокрасить, а то вон, пегое уже поблескивает тут и тут, ну да ладно, никто и не заметил. Спонтанность, натиск и нерастраченная страсть отличают даже недозрелых баб-ягодок и мужиков с фаллическим типом прически. Они ка-ак кинутся.

Коли не удалось рассмотреть, Лена попыталась прозвонить и прослушать ощущения тела и – души не души, но что там блудницам среднего возраста ее заменяет. Организм как-то отреагировал на то, что хозяйка только что резко поменяла статус?

Нет. Все стандартно. Кровь гудела ровными толчками, кожа чесалась и шагренево ползла к хребту после гиперхлорированной воды, низ живота перестал сладко ныть и расслабился, выше не мог улечься ужин – вино его баламутило, похоже.

Лена старательно подумала: я трахалась с Алексеем. Формулировка ей не понравилась. Лена подумала еще старательней: «Алексей – мой любовник», – и сама скривилась от неловкости. Иных чувств, кроме копирайтерского ступора, не возникало. Может, потом возникнут, подумала Лена, стала аккуратно одеваться – и застыла в одной из самых дурацких поз, обилие которых приходится освоить всякому, кто носит колготки.

Так, подумала Лена испуганно. А что там у нас с защитой было? Должна была быть – и по идее, не маленькие же, и по ощущениям тоже, – но вдруг. Вот не хватало на старости лет залететь. Да еще от постороннего. Да еще с первого раза. Глупость, но обычно кретинские варианты оказываются самыми вероятными. А еще СПИД бывает, не говоря уж про трипперы всякие. Трудно представить себе более достойное завершение непорочной семейной жизни, чем помереть в сорок два от СПИДа, рожая невесть от кого.

Паника снесла Лену, растоптала и отхлынула, оставив холодную гадливость. Чего истеришь-то, дура, подумала она неуверенно, быстро оделась, открыла дверь и прислушалась. В квартире была темнота и тишина с еле слышным сопением в качестве малозаметной рамочки.

К подошвам в колготках линолеум не приставал, обойдемся без медвежьей походки. Лена, дождавшись, пока глаза снова привыкнут к сумраку, разбодяженному отсветом из распахнутой ванной, отыскала сумку, по возможности тихо нашла в ней телефон, автоматически проверила пропущенные вызовы – их не было, конечно, зато напа́дало стопятьсот уведомлений в разных мессенджерах, пора их снести к черту, коли гештальт закрыт, – включила фонарик и обошла диван. У изголовья блеснула надорванная обертка презерватива. Ну вот, подумала Лена, поспешно гася фонарик. Зря страдала, дура. То есть не зря, конечно, – урок тебе: в следующий раз не постфактум страдай, а убеждайся – как это, префактум, что ли? Прекоитум.

Допущение про следующий раз было даже посмешнее латинских приставок. Лена склонилась над спящим Алексеем, внимательно рассмотрела напоследок его гордо сопящий профиль и прикинула, не хочет ли поцеловать или погладить по суворовскому хохолку. Поняла, что нет. Сентиментальное подозрение немедленно уравновесилось: Лена вспомнила любимый анекдот Митрофанова «Нет у меня больше друзей», представила, как провернет сейчас трюк, аналогичный тому, что жена из анекдота применила к пьяному мужу, припершемуся домой в использованном презервативе, и бросилась прочь, зажимая рвущееся сквозь пальцы прысканье. Так и не заглянув в предполагаемый чулан Синей бороды. Пусть законная жена, дети и предыдущие жертвы Алексея спят спокойно.

В прихожей Лена тщательно повспоминала, не забыла ли чего в этой квартире, в которую никогда не вернется, покатала по извилинам шальную мысль стырить что-нибудь – не то чтобы на память, а в поучение Алексею, дабы не вырубался, приводя незнакомцев, – но поняла, что мысль эта ей не нравится даже в комплекте с допущением, что так она научит товарища по удовольствию бдительности и спасет его от грядущего хама-собутыльника или клофелинщицы.

На улице было стыло и несвеже. Никогда это не кончится, подумала Лена с резко, как из бочки, нахлынувшим отчаянием, выдирая из кармана медицинскую маску. Никогда.

Домой идти в таком настроении не хотелось, да и в предыдущем, тревожно-веселом, не хотелось. Ни в каком не хотелось. Чего она дома не видела?

Но и в этом дворе, невиданном, незнакомом и пустом, где даже окна всех трех домов светили реденько и в неправильном порядке, не хотелось оставаться тем более.

Лена слабо представляла себе, где находится. От этого было слегка неуютно. Она поспешно вышла со двора и чуть не рассмеялась. Дом Алексея стоял торцом к улице Калинина, или как уж она сейчас называлась, от которой до дома было десять минут пешком. А в сотне метров все так же жирно полыхала вывеска «Повод есть» – того самого кафе, где Лена сняла Алексея. Или наоборот. Или взаимно.

Неужто работает еще, удивилась Лена, глянула на экран телефона и удивилась еще больше: всего-то половина двенадцатого. А чего ж так пусто-то кругом? С другой стороны – а как иначе, сообразила она, ускоряя шаг и все равно чувствуя, что не хватит у нее ни дыхания, ни устремленности, чтобы добраться сейчас до дома. Надо или такси вызывать, или снова дать себе передышку в кабаке. Ага, и снова мужика цепануть, и так от заката до рассвета. Перевыполним норму жизни за одну ночь, товарищи, ура, если не сотрем себе все или и впрямь на маньяка не нарвемся. Спать-то все равно не хочется. А что хочется? Да ничего. В этом и отчаяние момента.