Этот длинный рассказ взволновал меня.

— Милая моя, — сказала я, — зачем же вынавязываетесь человеку, который не любит вас?

Женщина из Монастира улыбнулась, словно жалея меня заневежество.

— Эх сестрица, — вздохнула она. — Да ведь онпервый, кого я полюбила. Столько лет наши головы лежали рядом, на однойподушке! — Тут ее голос задрожал. — Легко ли расстаться с мужем?..«Без матери прожить можно, без милого — нет!..» — закончила она строчкой изстиха.

Я даже рассердилась:

— Как женщина может любить человека, который ееобманул? Не могу этого понять!

Соседка горько улыбнулась, обнажив черные зубы.

— Вы еще совсем ребенок, сестрица. И любви поди неиспытали. Не знаете, как мучаются. Да и не дай вам аллах!

— А вот моя знакомая девушка, узнав за два дня досвадьбы, что жених обманул ее с другой женщиной, швырнула обручальное кольцо влицо этому скверному человеку и уехала в далекие края.

— Потом-то она, верно, раскаялась, сестрица. Жаль ее.Извелась, наверно, от тоски. Разве ты не слышала, сестрица, про людей,сраженных на поле боя? Некоторые, после того как их настигнет пуля, ничего незамечают, несутся вперед, все думают спастись бегством. Пока рана горячая, онане болит, сестрица, а вот стоит ей остыть… Поверь мне, настрадается, намучаетсяеще та девушка!..

Я спрыгнула с кровати и заметалась по комнате, как безумная.Меня душил гнев. В окна хлестал дождь, с улицы доносился глухой собачий вой.

Женщина из Монастира глубоко вздохнула и продолжала:

— Я ведь на чужбине. Крылья у меня подрезаны, рукислабые, силенок не осталось. Будь это в Монастире, я бы в два счета вырваласвоего мужа из объятий проклятой потаскухи.

Я удивленно раскрыла глаза.

— А что бы вы сделали?

— Соперница приворожила здесь моего муженечка,околдовала, заткнула ему рот, сковала язык. Но в Монастире колдуны кудаискуснее. И обошлось бы

недорого. Потратила бы только три меджидие[35], и они бы вмигвернули мне супруга!

И моя соседка принялась подробно рассказывать орумелийских[36] колдунах:

— Есть у нас один албанец по имени Ариф Ходжа. Так онзаклинаниями превратил свиное ухо в подзорную трубу. Стоит обманутой женщинеприставить эту странную трубку к своему глазу и разок взглянуть на мужа, кактот моментально возвращается на путь истинный, каким бы распутником ни был. Ивсе это потому, что женщины начинают ему казаться свиньями. Ариф Ходжа и другоеможет: воткнет в кусок мыла иголку, потом заколдует это мыло и закопает его вземлю. Мыло в земле тает, а враг твой тоже начинает таять, сохнуть ипревращается в иголку.

Рассказывая эти небылицы про колдунов, бедняжка не выпускалаиз рук жестяную табакерку, скручивала цигарки и курила одну за другой.

Какие пустые, какие жалкие слова! Особенно сказка про рану, котораяначинает болеть, остывая! Нет, не может быть! Разве я тоскую по тому злодею?Разве я думаю о нем?

Вначале румяна, толстым слоем покрывающие лицо моей соседки,ее накрашенные брови, похожие на ручки кастрюли, страшные темные круги вокругнасурьмленных глаз вызывали у меня брезгливое чувство. Но когда я поняла, чтоэто всего лишь хитрость, жалкое средство, которым несчастная надеется вернутьсебе мужа, у меня защемило сердце.

А она все говорила:

— Отказываю во всем, даже для детишек. Чтобыпонравиться своему муженьку, покупаю румяна, хну, сурьму, наряжаюсь, какневеста. Но ничего не помогает. Я ведь сказала: околдовали его…

Стоило мне теперь услышать скрип двери, даже не поворачиваяголовы, я знала: это моя несчастная соседка.

— Ты занята, сестрица! Позволь на минутку войти.

Мне так тошно от одиночества, что этот голос меня радует. Яоткладываю в сторону перо, сжимаю и разжимаю затекшие пальцы и готовлюсь спрежним интересом слушать рассказ о скучной любви моей соседки, рассказ,который я уже выучила наизусть.

Из моего окна хорошо виден высокий холм. В первые дни видего развлекал меня, но потом стал раздражать. Если человек не бродит по этимтуманным склонам, чтобы ветер свистел в волосах, чтобы полы одежды развевались,если он не резвится, прыгая, как козленок, по крутым скалам, то зачем все этонужно?

Ах, где они — те дни, когда я убегала из дому и часамибродила по степи? Где то время, когда я спугивала птиц, громыхая палкой порешетке сада, запуская камни в густую крону деревьев? А ведь я стремилась вАнатолию, главным образом, чтобы вот так же резвиться, как в старое доброевремя.

С детства я очень люблю рисовать. Рисование — кажется,единственный предмет, но которому я всегда получала наивысший балл. Как меняругали, сколько раз наказывали за то, что я разрисовывала стены простым илицветным карандашом, размалевывала мраморные постаменты скульптур. Уезжая изСтамбула, я захватила с собой кипу бумаги для рисования и цветные карандаши. Ивот теперь, в дни одиночества, когда мне надоедает писать, я принимаюсь зарисование, и это меня утешает. Я попыталась даже сделать два портретаХаджи-калфы, один — черным карандашом, другой — акварелью.

Не могу сказать, насколько рисунки соответствовалиоригиналу, но сам Хаджи-калфа узнал себя, если не по выражению глаз или поносу, то, во всяком случае, по лысой голове, длинным усам, белому переднику, ибыл изумлен моим мастерством.

Старик не поленился, исходил все лавки на базаре, купилдешевый атлас, бархат, шелк, разноцветные бусы и приказал дочери сделать рамкидля своих портретов.

Хаджи-калфа стал приглашать меня к себе в гости.

Благодаря бережливости своей супруги, Хаджи-калфа построилхорошенький домик и на досуге с помощью домочадцев выкрасил его в зеленый цвет.

Дом стоял недалеко от глубокого оврага. Если уперетьсяруками в деревянный забор сада, обвитый плющом, и взглянуть вниз на дно оврага,начинает легонько кружиться голова.

Много счастливых часов провела я в этом саду с семьейХаджи-калфы.

Неврик-ханым выросла в Саматье[37]. Под стать своему мужу, онабыла женщина простая, добрая и приветливая.

Увидев меня в первый раз, она воскликнула:

— Вы пахнете родным Стамбулом, девочка моя! — И,не удержавшись, кинулась меня обнимать.

Всякий раз, когда речь заходит о Стамбуле, глазаНеврик-ханым наполняются слезами и мощная грудь вздымается от тяжелых вздохов,словно кузнечные мехи.