— Смотри, дочь моя!.. Держи ухо востро, —предупреждал он меня. — Как бы они не сыграли с тобой какую-нибудь злуюшутку! Если у тебя есть знакомые в министерстве, давай тут же напишем письмо.

Я сказала, что не знаю там никого, кроме старого поэтакоторый рекомендовал меня министру. Услышав имя поэта, Хаджи-калфа обрадовался,как ребенок.

— Ах, господи! — воскликнул он. — Ведь этомой благодетель! Он здесь

одно время был директором идадие[33]. Это ангел, а не человек.Пиши, дочь моя, пиши. А если любишь меня, передай ему от меня привет. Напишитак: «Твой раб Хаджи-калфа лобызает твои благословенные руки…»

Не раз бедный Хаджи-калфа поднимался ко мне наверх, волочасвою хромую ногу, и приносил такого рода вести: «Надо, чтобы господин прокурорне испугался и распек заведующего отделом образования. Это его право». Или же:«Инженер из муниципалитета едет в Стамбул. Обещал зайти в министерство».

Какой странный край! Буквально за несколько часов в городкене осталось человека, который бы не знал о случившемся. В кофейне при гостиницетолько об этом и говорили.

— В чем дело, Хаджи-калфа? — удивлялась я. —Здесь все знают друг друга?

— Да ведь местечко крошечное, с ладонь, — отвечалстарик, почесывая затылок. — Это тебе не дорогой, благословенный Стамбул.Случись это там, никто бы ничего не знал. А здесь — одни сплетни… Ты это должназнать. Вот тебе мой совет: будь порядочной, будь добродетельной, не гуляй соткрытым лицом по лавкам и базару. Так-то! (Господи, с каким страннымвыражением произносил он это «так-то!».) Тогда судьба твоя устроится, еслиаллаху будет угодно. Была здесь одна учительница, Арифэ-ходжаным. На нейженился сам председатель суда. Сейчас она как сыр в масле катается. Да пошлеталлах тебе счастья. Может, думаешь, она красавица? Куда там! Просто былацеломудренна, скромна. Теперь у человека самое дорогое — честь его.

Доверие ко мне и благосклонность Хаджи-калфы росли с каждымднем. Он без конца приносил из дома какие-нибудь безделушки: кружевную накидкудля чайного сервиза, вышитое ручное полотенце, деревянный веер с рисунком иличто-нибудь другое и украшал мою комнату.

Часто, когда мы болтали, снизу раздавался зычный голос:

— Хаджи-калфа!.. Опять ты в ад провалился?..

Это был хозяин Хаджи-калфы, владелец гостиницы.

В таких случаях старик всегда отвечал вполголоса, медленно,мелодично, словно пел песню:

— Ах, чтоб тебя!.. Дался же тебе Хаджи-калфа! — Игромко: — Иду, иду!.. Мало у меня дела, что ли?..

Кроме Хаджи-калфы, у меня в гостинице был еще один друг:женщина лет тридцати пяти — сорока, при ехавшая в Б… из Монастира.

Сейчас я расскажу, как мы подружились. Вечером в деньприезда я разбирала вещи у себя в номере. Вдруг дверь легонько скрипнула. Яобернулась и увидела в дверях женщину в желтом ситцевом энтари и капюшоне иззеленого крепа.

Войдя, она справилась о моем самочувствии:

— Вы здоровы, дочь моя? Слава аллаху! Добро пожаловать!

Ее худое нарумяненное лицо чем-то напоминало стену собвалившейся штукатуркой, дыры в которой замазали известкой. Насурьмленныеброви и черные гнилые зубы делали ее похожей на мертвеца.

— Благодарю вас, ханым-эфенди, — сказала я,немного растерявшись.

— А где ваша мамочка?

— Какая мамочка, ханым-эфенди?

— Учительница. Разве вы не дочь учительницы?

Я не выдержала и рассмеялась.

— Я вовсе не дочь учительницы, ханым-эфенди. Я самаучительница.

Женщина даже чуть присела и хлопнула себя руками по коленям.

— Ах, так это вы учительница! Никогда еще не виделатаких молоденьких учительниц. Вы же величиной с мизинец. А я ожидала увидетьпожилую солидную даму.

— Сейчас и такие учительницы бывают, ханым-эфенди.

— Да, бывают… Да, бывают… Чего только не случается наэтом свете! А мы вот живем в номере напротив. Я уложила ребятишек спать и зашлавас поприветствовать. Днем столько хлопот с детворой, не приведи аллах! Нокогда наступает вечер и дети засыпают, меня одолевает тоска. Одиночествовозвеличивает одного только всевышнего. Разве не так, сестрица? Думаешь,думаешь, куришь, куришь без конца… Так и коротаю ночи до утра. Сам аллах послалмне вас, сестрица. Поболтаю с вами, легче станет на душе.

Сначала женщина обратилась ко мне: «Дочь моя». Но, узнав,что я учительница, стала называть «сестрицей».

Я предложила гостье стул:

— Садитесь, пожалуйста!

Сама пристроилась на кровати и принялась болтать ногами.

— Я не привыкла сидеть на стульях, сестрица, —сказала женщина из Монастира и опустилась на пол возле моих ног в страннойпозе, почти упираясь подбородком в колени.

Она тут же достала из кармана своего энтари жестянуютабакерку и начала сворачивать толстые цигарки. Одну она протянула мне.

— Благодарю вас, я не курю, ханым-эфенди.

— И я раньше не курила, — сказала женщина. —Горе да беда заставили.

Моя соседка была, действительно, очень несчастна. Онарассказала, что отец ее, видный человек в Монастире, владел садами, виноградниками,стадами коров. В их доме всегда кормилось человек пять бедняков. Многие видныебеи Монастира сватались за нее. Да куда там, ведь они были неотесанны!..Капризная дочь заупрямилась: «Выйду только за офицера с саблей!..» Ах, если бымать как следует отколотила ее палкой и выдала за одного из этих беев! Нооткуда бедной старушке было знать, что случится потом? И она отдала своюединственную дочь за лейтенанта, у которого, кроме сабли на боку, не было

ничего. До провозглашения конституции[34] они прожили вместе.Тридцать первого марта муж с действующей армией отбыл в Стамбул. Отбыл и как вводу канул! Наконец какой-то родственник, вернувшись из Стамбула, рассказал,что ее муж служит в городе Б… и даже женился там. Ну что ж, и это бывает. Понашим законам разрешается иметь до четырех жен. Моя бедная соседка поплакаланемного, погоревала, потом забрала своих троих ребят и приехала в Б… Нооказалось, что муженьку это совсем не понравилось. Он не желал видеть не толькожену, которую некогда умолял о замужестве, но даже «любимых» деток и настаивал,чтобы они немедленно вернулись в Монастир. Как ни валялась бедняжка в ногахсупруга, как ни ластилась к нему, точно собачонка, умоляя: «Ведь мы столько летженаты! Не обрекай меня на страдания!» — безжалостный муж ни за что несоглашался оставить ее здесь.