овладело так беспрепятственно, что воспринималось мною как почти естественное состояние, как если бы мне не привыкать было жить в атмосфере риска, непредсказуемости, авантюры. Словом, я твердо решил осуществить задуманное. И вот настало время действовать: женщины отложили рукоделие, старик выбил пепел из трубки, и обитатели дома переглянулись между собой, словно не зная, как начать. Им на выручку пришел священник, который выходил за дверь дать сена своему чудо-ослу и в эту минуту как раз вернулся к нам:

«Эхм, – прочистил он горло, – синьор должен великодушно простить дикие нравы неграмотных крестьян, наших хозяев, памятуя о том, что они не сведущи в городских обычаях и, кроме того, вынуждены вставать чуть свет, как того требуют их сельские…»

«Да-да, – с улыбкой сказал я, – понимаю. Им хотелось бы отойти ко сну, и они, безусловно, правы. Приношу свои извинения за то, что по недомыслию вынудил всех засидеться допоздна».

Как же мне теперь перейти к сути, спросил я себя и не нашел ответа.

Вынудил засидеться? Ничуть не бывало, запротестовали они, для них это честь, великая честь.

«В общем, – подытожил священник, у которого слипались глаза, – нечего и думать о том, чтобы возвращаться в город под проливным дождем, заблудишься в два счета, к тому же городские ворота уже заперты. Ну-с, как мы можем устроить синьора на ночь? Постелем ему здесь? А я заночую с нашим Мазо». – Он похлопал по плечу молодого человека.

Женщины пошли было за подушками, тюфяками и не знаю за чем еще, но я остановил их:

«Ни в коем случае! Я не стану злоупотреблять вашим гостеприимством. Посплю там, по ту сторону дороги… в большом доме».

«По ту сторону дороги? В большом доме? – разом заголосили они. – Синьор будет спать в большом доме? Ну нет, ни за что!»

«Уж лучше я запрягу своего ослика и отвезу синьора в город – и не посмотрю, что кругом слякоть, дождь и тьма кромешная! Отвезу, corpo di Bacco!» – вскричал маленький, красный от волнения священник.

«Но почему? – удивился я, зная наперед, что не поддамся на их уговоры. – Я отлично устроюсь там на ночь. Какие могут быть возражения?»

«Нет, ни за что!» – грянул протестующий хор.

«Ежели привидения в доме не водятся, – со смехом ответил я, пытаясь обратить все в шутку, – то в чем помеха?»

«Насчет привидений, – не преминул вставить святой отец, – можете не беспокоиться, это я вам обещаю. Смешно бояться привидений!»

«Вот именно, – подхватил я. – Вы же не думаете, что крысы примут меня за мешок каштанов и за ночь съедят? Полно, дайте мне ключ. – Я уже понял, что необходимо перейти в наступление. – Который? – спросил я, приметив связку ключей на гвозде. – Этот? Или этот?.. Via![143] Ну же! Скажите наконец!»

Старик схватил со стены ключи и убежденно произнес:

«Нельзя там ночевать. И нечего нам всем ходить вокруг да около. Ни один христианин не станет спать в этом доме. Когда-то там свершилось злое дело – убийство, вот отчего там никто не живет. И сколько ни говори „нет“, падре, – старик насмешливо повернулся к священнику, – только от правды не спрячешься: в этом доме скверна!»

«Ага, привидения?» – со смехом воскликнул я и попытался отнять у него ключи.

«Да не привидения, – ответил он. – Просто… Иногда там шалит дьявол».

«Неужели! – сказал я, уже не зная, как их уломать. – Так ведь это то, что мне надо! Я должен написать картину о поединке дьявола с одним нашим святым, который схватил нечистого за нос кузнечными щипцами[144]. Представляете, какая удача для меня – сделать портрет дьявола с натуры!»

Они не разделяли моего энтузиазма, заподозрив, вероятно, что я сошел с ума. Так и было.

«Пусть делает, что хочет, – проворчал старик. – Его не переупрямишь. Пусть себе идет, пусть смотрит и слушает, сколько ему угодно».

«Бога ради, синьор!» – взмолились женщины.

«Возможно ли, синьор чужеземец, что вы говорите серьезно?» – попытался образумить меня священник, тронув за руку.

«Более чем, – ответил я. – Завтра утром расскажу вам обо всем, что видел. Если дьявол не будет сидеть смирно, пока я пишу его портрет, запущу в него черной краской».

«Рисовать дьявола? Да он с ума сошел!» – в ужасе перешептывались женщины.

Я завладел связкой и, выбрав тяжелый, искусно выкованный, но очень ржавый ключ, уточнил:

«Этот?»

Старик кивнул.

Я снял ключ с кольца. Женщины, хоть и вусмерть напуганные моей безрассудной отвагой, втайне уже предвкушали, как наутро услышат занимательную историю. Одна дала мне двухфитильную кухонную лампу на высокой подставке, с гасильниками и щипцами на цепочке; другая принесла огромный розовый зонт; юноша извлек откуда-то широкий плащ на зеленой подкладке и толстую попону. Если бы я позволил, они снабдили бы меня и тюфяком с одеялами.

«Так вы настаиваете? – уточнил священник. – Подумайте, как сыро и холодно на улице!»

«Ах, синьор, может быть, вы передумаете?» – вторили ему женщины.

«Я же сказал вам – мне заказан портрет дьявола!» – С этими словами я отодвинул засов и, раскрыв в дверях зонт, устремился наружу.

«Йезус Мария! – запричитали женщины. – Идти туда в такую ночь!»

«И спать на полу! – подхватил священник. – Что за человек, что за человек!»

«È matto, è matto! Безумец!» – понеслось мне вослед, и дверь закрылась.

Рассекая потоки дождя, я подбежал к железным воротам, отпер их и быстрым шагом пошел по темной аллее между рядами безутешно плачущих тополей. Внезапно на небе разлилось и долго не гасло широкое малиновое зарево, позволив мне разглядеть маячивший во мраке дом, больше похожий на гигантский выброшенный на берег корабль или страшный исполинский остов неведомого монстра.

Я взбежал по лестнице, отпер дверь и с силой толкнул ее.

IV

– Я с силой толкнул старую, гнилую дверь. Надсадно скрипя, она отворилась, и я вошел в просторный, величественный зал, некогда служивший парадным холлом в доме богатого аристократа. Осторожно, шаг за шагом, я двинулся вперед, как вдруг тишину прорезал сиплый свист и что-то мягкое, бархатистое задело мою щеку. Я отшатнулся и поднял лампу повыше: оказалось, что это всего-навсего сова, которую спугнул свет; вернувшись на свой насест, она тревожно заухала. Снаружи настойчиво, монотонно стучал дождь, внутри под сводами огромного зала гулким эхом разносились мои шаги. Я осмотрелся, насколько позволял неверный свет моей двухфитильной лампы. Лишь в нескольких местах из-под толстой корки грязи проглядывал блестящий мраморный пол; под ногами все было усыпано кукурузными зернами. Посередине стояло несколько сломанных кресел с высокими прямыми спинками, со следами позолоты и парчи, и несколько деревянных стульев поскромнее, с торчавшими из сидений пучками соломы.