еще, и священник высадил меня возле моей гостиницы с тремя пилигримами над дверью.

«До свидания, до свидания, a rivederci!» – крикнул он.

«A rivederci!» – слабо отозвался я. Я чувствовал себя пришибленным и больным. Расплатившись, я не мешкая отослал свой багаж. Мне не терпелось покинуть этот город: интуитивно я понимал, что вот-вот слягу и надо успеть добраться до Венеции, пока есть силы.

Интуиция меня не подвела: на другой день после приезда в Венецию я слег с лихорадкой и не мог справиться с ней много недель.

«Вот что значит задержаться в Риме до июля!» – говорили мои друзья, и я не спорил с ними.

Уинтроп умолк, обхватив голову руками. Никто из нас не проронил ни слова – все были в замешательстве.

– Та ария… которую я услышал ночью на вилле, – после паузы сказал он, – и ее начальные слова, точно такие же, как на портрете, «Sei Regina, io Pastor sono», глубоко врезались мне в память. Чего я только не предпринимал, чтобы выяснить, существует ли такая ария! Я опросил множество людей, перерыл с полдюжины музыкальных архивов – и нашел арию, даже несколько арий, на те же слова, вероятно, положенные на музыку разными композиторами. Но всякий раз, когда я пытался сыграть арию на фортепиано, оказывалось, что музыка не имеет ничего общего с той, которая звучала у меня в голове. И по мере того, как воспоминания о моем приключении стали терять остроту, я, естественно, начал думать, не пригрезилось ли мне все это, не жертва ли я ночного фантазма, посетившего меня вследствие перевозбуждения и лихорадки, вследствие нездорового желания соприкоснуться с чем-нибудь необычным, сверхъестественным. Понемногу я свыкся с мыслью, что вся история с портретом – плод моей воспаленной фантазии. Откуда взялась мелодия в моей голове, объяснить я не мог, поэтому просто махнул рукой и старался не думать об этом. Однако сейчас, когда я нежданно-негаданно услышал от вас ту самую арию… когда убедился, что она существует не только в моем воображении… все связанные с нею обстоятельства нахлынули на меня с новой силой. Вот и не верь после этого! Как не поверить? Скажите же мне! Правда это или вымысел?.. Так или иначе, – заключил он, быстро встав с места, взяв свою шляпу и постаравшись придать голосу оттенок беззаботности, – надеюсь, вы не будете на меня в обиде, если я попрошу вас никогда больше не исполнять при мне эту вещь?

– Обещаю вам, – ответила графиня, сжав его руку. – Я и сама теперь чувствовала бы себя не в своей тарелке, исполняя ее. К тому же сравнение было бы очевидно не в мою пользу. Ах, дорогой мистер Уинтроп, знаете, а ведь я, пожалуй, согласилась бы провести ночь на вилле Негри, чтобы услышать арию времен Чимарозы в исполнении певца минувшего столетия!

– Я знал, что вы не поверите ни одному моему слову, – только и сказал на это Уинтроп.

Amour Dure

Из дневника Спиридона Трепки

Часть первая

Урбания[148], 20 августа 1885 года

Сколько лет мечтал я побывать в Италии, воочию узреть великое Прошлое, и что же? Это – Италия, это – Прошлое?.. Я чуть не плакал, да, чуть не плакал от обиды, бредя наугад по улицам Рима. В кармане лежало приглашение на прием в германском посольстве, а трое-четверо увязавшихся за мной вандалов – кто из Берлина, кто из Мюнхена – забрасывали меня полезными сведениями: где подают лучшее в Риме пиво и кислую капусту и о чем пишут в своих последних статьях господа Гримм[149] и Моммзен[150].

Что со мною? Быть может, это пустой каприз? Быть может, кокетство? Разве сам я – не порождение современной северной цивилизации, а мой приезд в Италию – не следствие современного научного вандализма, благодаря которому я и получил стипендию для путешествия в награду за книгу – еще одну среди множества омерзительных книг, в коих автор выступает блестящим эрудитом и тонким критиком искусства? И разве не для того я нахожусь здесь, в Урбании, чтобы по прошествии энного количества месяцев выпустить в свет другую подобную книгу? Эх ты, Спиридон! Да неужто ты воображаешь, жалкий ты полячишка, превратившийся в подобие немецкого педанта, доктор философии и профессор, автор удостоенного премии очерка о тиранах пятнадцатого столетия, – неужто воображаешь, будто, нацепив черную профессорскую мантию и набив карманы министерскими приглашениями и типографскими гранками, ты сумеешь духовно слиться с Прошлым?

Увы, все так! Но дайте же мне забыть об этом хотя бы иногда, вот как я забылся нынче утром, когда белые волы медленно тянули мой кабриолет по дороге, сперва вившейся зигзагами среди бесконечных долин, а потом медленно взбиравшейся по склонам бесконечных гор – кругом нежно алеющие серые вершины, где-то далеко внизу шумит невидимая речка, – пока наконец не доставили меня в Урбанию, забытый богом и людьми городок, с непременными башнями и крепостной стеной, который примостился высоко в отрогах Апеннинских гор. Сиджилло, Пенна, Фоссомброне, Меркателло, Монтемурло – едва возница сообщал название попавшейся на пути деревни, как в памяти всплывал рассказ о давнем сражении или коварном предательстве. И когда исполинские горы скрыли от меня низкое вечернее солнце и долины погрузились в синеватую тень и туман, и только полоса тревожного пепельно-багряного зарева освещала сзади приближавшиеся городские башни и купола, и оттуда над ущельем поплыл перезвон колоколов, я совершенно приготовился к тому, что за каждым поворотом дороги может встретиться отряд всадников в старинных шлемах с козырьком и остроносых башмаках: доспехи сверкают, вымпелы трепещут на древках в лучах заката… И потом, менее двух часов назад, уже прибыв в город и пройдясь по безлюдным темным улицам – лишь кое-где, перед уличным алтарем или лотком с фруктами, тускло мерцала лампада и в черной кузне пылал красный огонь, – да, в эти минуты, проходя под стенами и башнями дворца… Ах, вот она, Италия, вот оно, Прошлое!..

21 августа

А вот вам и Настоящее! Четыре рекомендательных письма – и столько же постылых светских визитов, по часу каждый: к вице-префекту, синдику[151], директору архива и одному доброму человеку, которого мой друг Макс попросил предоставить мне кров…

22–27 августа

День по большей части провел в архиве – по большей части изнывая от скуки: тамошний директор потчевал меня «Комментариями» Энеа Сильвио[152] – три четверти часа подряд, не переводя духу! От последствий сей изощренной пытки (что испытывает бывший скакун, насильно запряженный в повозку? Тому, кто способен это вообразить,