К массивному дубовому столу прислонились мешки с зерном; в углах свалены каштаны, желтые и зеленоватые коконы шелкопряда, а также мотыги, лопаты и другой рабочий инвентарь; тут и там на полу рассыпаны корнеплоды и луковицы; все пропитано затхлым душком прелого дерева, отсыревшей штукатурки, земли, подсыхающих фруктов и коконов. Я поднял глаза: дождь проникал внутрь сквозь пустые оконные проемы, ручьями стекая по остаткам каменных переплетов и стенной росписи; еще выше, у меня над головой, торчали голые, полусгнившие стропила… Так я стоял посреди заброшенного холла, а дождь все лил и лил, за стенами вода нескончаемыми журчащими потоками обрушивалась с крыши, и скоро я впал в какое-то отупелое, бездумное состояние. Картина этого грандиозного безмолвного разрушения подействовала на меня сильнее, куда сильнее, чем я ожидал: все мое исступление прошло, все сумасбродные порывы улеглись.

Я почти забыл, для чего так рвался сюда. В самом деле, для чего? Давешняя безумная одержимость показалась бессмысленной, необъяснимой. Окружавшая меня мрачно-торжественная обстановка говорила сама за себя. В растерянности я не понимал, что мне здесь делать, не понимал даже того, что я ожидал здесь почувствовать. Я достиг желанной цели, проник в дом – что ж еще? О том, чтобы пойти дальше, я не смел и думать; прежняя, столь увлекавшая меня безрассудная игра с гротескно-живописным и сверхъестественным потеряла привлекательность. Я ощущал себя непрошеным гостем, присмиревшим и пристыженным, который вторгся в обитель одиночества и тлена.

Я расстелил на полу попону, поставил сбоку лампу, завернулся в крестьянский плащ, прислонился головой к сломанному стулу и тупо уставился на голые стропила под мерный шум дождя и плеск водопадов с крыши – ни мыслей, ни чувств, ничего.

Не знаю, как долго продолжалось это странное бдение: минуты казались часами, время словно остановилось, только лампа мерцала внутри, да вода шумела снаружи, пока я полулежал без сна в полном одиночестве и полной апатии посреди огромного, непрестанно разрушавшегося старинного холла.

Теперь уже трудно сказать, внезапно или постепенно я краем сознания уловил – или только думал, что уловил, – какие-то невнятные звуки, доносившиеся неизвестно откуда. Что это было, я распознать не мог, понимая лишь одно: то не стук капель и не журчание воды. Приподнявшись на локте, я прислушался, потом достал часы и нажал на кнопку репетира[145] – удостовериться, что я не сплю: один, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять, одиннадцать, двенадцать дребезжащих ударов. Я сел прямо и напряг слух, пытаясь отделить новые звуки от разнообразных звуков дождя. Звонкие, как переливы серебряного колокольчика, они сперва очень слабо, но постепенно все отчетливее пробивались сквозь шум воды. Взаправду ли они приближались или же просто мое сознание наконец вырвалось из плена сна? Я встал на ноги и снова прислушался, затаив дыхание. Меня пробрала дрожь. Я поднял с пола лампу, шагнул вперед и опять застыл на месте, все еще не веря своим ушам. Сомнений быть не могло: легкие металлические звуки раздавались внутри здания, более того, это была музыка – звучание какого-то музыкального инструмента. Я опасливо пошел дальше. В конце холла над ступенями я увидел обшарпанную, со следами позолоты, дверь и долго не решался открыть ее из беспричинного, но неодолимого страха обнаружить за ней что-то ужасное. Однако, собравшись с духом, я сперва осторожно приотворил, а после очень плавно и медленно открыл дверь настежь и застыл на пороге. Ничего особенного – пустая, темная, промозглая комната, за ней еще одна. Из глубины на меня повеяло могильным холодом. Я медленно пересек обе комнаты, тревожа светом лампы летучих мышей, и по мере моего продвижения резкие, с металлическим призвуком аккорды становились громче, отчего мною все больше овладевал неизъяснимый, цепенящий ужас. Так я дошел до широкой винтовой лестницы – мерцающий огонь лампы упал на нижние ступени, верхние терялись во мгле. Музыка слышалась теперь очень ясно и представляла собой череду легких, дробных, серебряных звуков клавесина или спинета[146], которые пронзали мертвенную тишину дома-склепа. У меня на лбу выступил холодный пот. Я схватился за балясину, потом за следующую и так начал затаскивать себя наверх, словно чужеродную инертную массу. Новый аккорд – и в инструментальную тему почти незаметно, исподволь вплелась мелодия, которую выводил дивный, бесподобный голос. Его нежный, мягкий, бархатный тембр покорял не силой и звучностью, а несказанным мечтательным очарованием, погружавшим душу в гипнотический сладкий сон. Но вместе с волшебными чарами в душу мне проник леденящий ужас. И все же я полз наверх, весь обратившись в слух и хватая ртом воздух. На верхней площадке была двустворчатая позолоченная дверь; сквозь щели в ней пробивался слабый дрожащий свет. Из-за двери непрерывно лилась музыка. Сбоку от дверного проема и немного выше него имелось декоративное овальное окошко, называемое по-французски oeil de boeuf[147], под ним стоял старый сломанный стол. Призвав на помощь все свое мужество, я вскарабкался на эту шаткую подпорку, поднялся на цыпочки, и, замирая от страха, заглянул внутрь сквозь мутное, грязное стекло. Моему взору открылась большая, богато обставленная комната, вся дальняя часть которой скрывалась в темноте, – я разглядел только контуры зашторенных окон, ширму и два роскошных кресла. В центре стоял маленький инкрустированный клавесин с двумя восковыми свечами, их свет отражался от блестящего мраморного пола и разливался бледной желтизной на фоне окружающего мрака. За клавесином, вполоборота ко мне, так что лица было не видно, сидел человек в платье конца прошлого века – длинном бледно-лиловом камзоле и бледно-зеленом жилете; припудренные волосы сзади были собраны и спрятаны в черный шелковый чехол, плащ глубокого янтарного цвета небрежно перекинут через спинку стула. Человек самозабвенно пел, аккомпанируя себе на клавесине. Я смотрел на него как зачарованный, не в силах пошевелиться; казалось, кровь застыла у меня в жилах, руки и ноги отнялись; я ничего не чувствовал. Я мог только видеть и слышать – видеть и слышать его!

Сладостный, ласкающий слух голос с виртуозной легкостью скользил по сложным мелодическим лабиринтам и, выводя руладу за руладой, незаметно разрастался, обретал величие, блеск – и вдруг снова сжался и кротко угас, спустившись с верхней ноты на нижнюю в печальном, таинственном вздохе; но после неожиданно вновь вознесся в высокой, чистой, ликующей ноте и разлился сверкающей трелью.

На мгновение певец снял руки с клавиш, слегка повернул ко мне голову, и я увидел его глаза – глубокие, нежные, тоскующие глаза с портрета во дворце Фа-Диеза.

Но тут что-то заслонило мне свет, и в следующий миг свечи погасли – кто и