как загасил их, не знаю. Комната погрузилась во мрак, трель внезапно оборвалась, и вместо завершающих нот арии раздался протяжный, надрывный крик; затем шарканье ног, приглушенные голоса, тяжелый тупой стук упавшего тела, треск и грохот – и снова крик, протяжный, отчаянный, жуткий. Чары рассеялись, я в испуге спрыгнул со стола и бросился к запертой двери. Но сколько ни тряс я позолоченные створки, дверь не поддавалась, и только когда я со всей силы ударил плечом, она наконец раскрылась.

Сквозь дыру в крыше светила луна, наполняя заброшенное жилище призрачным зеленоватым сиянием. В комнате никого не было. На полу лежали груды битой черепицы и куски штукатурки, по стенам сочилась вода, собираясь внизу в гнилостные лужи, поперек комнаты валялась сломанная балка, и посреди всей этой разрухи одиноко стоял никому не нужный клавесин с расколотой пополам, засыпанной мусором крышкой, с ржавыми, полопавшимися струнами и затянутыми паутиной желтыми клавишами. Сверху на клавесин падал мертвенный зеленоватый свет.

Меня охватил панический страх. Я ринулся прочь, схватил оставленную на лестничной площадке лампу и сбежал по ступеням, не оборачиваясь и не глядя по сторонам, как будто за мной гналось что-то невыразимо ужасное; в ушах непрерывно звучал душераздирающий предсмертный крик. Очертя голову я пронесся по пустым, гулким комнатам и рывком открыл дверь в парадный холл, где, как я уже знал, никакая опасность мне не грозила; но, едва переступив порог, я поскользнулся и выронил лампу: свет погас, а я полетел куда-то вниз, все ниже, ниже, пока не потерял сознание.

Когда я начал приходить в себя, постепенно продираясь сквозь туман забытья, то оказалось, что я лежу в дальнем конце холла старой полуразрушенной виллы, возле каких-то ступеней, и рядом на полу валяется моя лампа. Ничего не понимая, я в изумлении обводил взглядом огромное пространство, залитое белым утренним светом. Как я попал сюда? Что было со мной? Мало-помалу я все вспомнил, и вместе с воспоминаниями ко мне вернулся страх. Я вскочил на ноги, прижал ладонь к больному месту на голове и, когда отнял ее, увидел пятно крови. Должно быть, в своем паническом бегстве я забыл про ступени и упал, ударившись об острый край основания колонны. Я вытер кровь, поднял лампу, взял плащ и попону, которые лежали там, где я оставил их, на грязном мраморном полу, среди мешков с мукой и горок каштанов, и, пошатываясь, двинулся к выходу, еще не вполне уверенный, что все это происходит со мной не во сне. В дверях я остановился и кинул последний взгляд на огромный пустой холл, гниющие стропила и осыпающиеся фрески, на кучи мусора и горы садовых принадлежностей, на всю скорбно-торжественную руину. Потом вышел, спустился по длинной наружной лестнице и с удивлением посмотрел окрест на совсем иную, отрадную и мирную картину. Гроза давно прошла, и по голубому небу лишь кое-где проплывали легкие белые облака; под горячим, несмотря на ранний час, солнцем от сырой земли поднимался пар; в полях отливали золотом прибитые дождем мокрые колосья; на кукурузных и виноградных листьях искрились дождевые капли; высокая зеленая конопля источала свежий сладковатый запах. Прямо передо мной лежал усадебный сад с переросшими самшитовыми изгородями, необхватными декоративными горшками-вазами для лимонных деревьев, решетами для коконов шелкопряда, зарослями сорняков, овощей, цветов – всего вперемешку. Ниже, за садом, извиваясь между холмами, расстилалась зеленая долина с аллеями высоких тополей, разбегавшимися во всех направлениях, а в самом центре ее высились серо-фиолетовые стены и башни старинного города. Вокруг озабоченно квохтали куры, выискивая червей в мягкой сырой земле, а над полями плыл колокольный звон – это большой кафедральный колокол заговорил своим глубоким, чистым голосом. И, глядя на умытый, радостный, жизнеутверждающий пейзаж, я острее, чем когда-либо, ощутил, как страшно быть навеки отрезанным от здешнего мира, ничего не видеть и не слышать, но лежать недвижимо и гнить под землей. От этой мысли я содрогнулся, мне захотелось оказаться как можно дальше от ветхих руин, и я со всех ног помчался к дороге. Там уже кипела жизнь: крестьяне в пестрой праздничной одежде алого, синего, желто-коричневого и сочно-зеленого цвета грузили овощи в легкие повозки, на расписных бортах которых красовались виноградные венки и грешные души в языках адского пламени. Чуть поодаль, перед входом в белый фермерский дом с арочной галереей, солнечными часами и тенистым виноградным навесом, бодрый коротышка-священник застегивал на своем чудо-ослике ремни упряжи, в то время как одна из хозяйских дочек, вставши на стул, прилаживала венок из свежесобранных ягод и мокрых от дождя незабудок в стенной нише перед скромным, изрядно выцветшим образом Мадонны. Завидев меня, все загомонили и высыпали мне навстречу.

«Ну что, – первым спросил священник, – повстречались с привидениями?»

«Нарисовали портрет дьявола?» – озорно рассмеялась девушка.

Я натянуто улыбнулся и покачал головой.

«Вот те раз! – воскликнул юноша. – У синьора на лбу ссадина. Как вас угораздило?»

«Лампа погасла, я оступился, налетел на угол», – скороговоркой ответил я.

Они обратили внимание на мой бледный, нездоровый вид, но рассудили, что это последствия падения. Одна из женщин сбегала в дом и вернулась с маленьким пузатым пузырьком, заполненным каким-то зеленоватым снадобьем.

«Вотрите чуток в больное место, – наказала она. – Верное средство, священный елей, любую рану заживляет! Этому бальзаму больше ста лет – достался нам от моей бабки».

Я с сомнением покачал головой, однако подчинился и потер ссадину странно пахнувшим зельем. Не сказать, чтобы оно произвело чудодейственный эффект.

Моим благодетелям пора было отправляться на ярмарку. Нагрузив повозку всякой всячиной, они сами тоже залезли в нее и расселись сзади по лавкам, так что перёд ее задрался кверху; паренек встряхнул вожжами, и старая косматая коняга потрусила вперед; на прощание мне помахали платками и шляпами. Святой отец любезно предложил отвезти меня в своей двуколке, я рассеянно кивнул, сел с ним рядом, и мы поехали следом за шумной повозкой крестьян – по узким раскисшим проселкам, под мокрыми ветвями, то и дело задевая боками живые изгороди и стряхивая с них капли дождя. Священник был исключительно разговорчив, но у меня так болела и кружилась голова, что я почти не слушал его. Один раз я все-таки глянул назад, на заброшенную виллу – огромную темную глыбу посреди сверкающей зелени конопляных и кукурузных полей, – и при виде ее зябко поежился.

«Вам нездоровится, – заметил священник. – Должно быть, простыли в проклятой гнилой развалине».

Мы въехали в город, запруженный повозками и крестьянами, пересекли рыночную площадь с импозантными старинными зданиями, обвешанными гирляндами из жестяной утвари, лука, цветных тряпок и бог знает чего