своего господина, так и стояли вокруг, беспомощно глядя на него. Никита Романович бросился к терему, взмыл на крыльцо и дернул дверь. Заперта.

– Выходи! Живо! – крикнул он снова и начал бить в дверь кулаком, да так, что скоро на ней стали появляться кровавые пятна. Сторожевые псы словно обезумели, лаяли взахлеб, слуги и дети Василия пугливо выглядывали в закрытые окна.

Наконец дверь отворилась, и на крыльцо, кутаясь в медвежью шубу, лениво вышел Василий. Никита Романович стоял, переводя дыхание, исподлобья с гневом глядел на брата. Видно было, частенько гуляет – лицо обрюзгло от бессонных ночей, да и сейчас по маслянистому блеску в глазах стало понятно, что он пьян. Оглушительный лай начал понемногу стихать. Василий перевел взгляд на черные капли, медленно падающие на крыльцо с руки Никиты.

– Зачем пришел? Дворовых моих напугал, собак дразнишь, – невозмутимо произнес Василий, вскинув брови. Никита Романович не вытерпел, схватил брата за ворот его медвежьей шубы и повалил его с крыльца прямо в снег. Собачий лай разразился с прежней силой. Не успел Василий опомниться, как Никита Романович был уже сверху, держался за ворот шубы и глядел пристально своими безумными почерневшими глазами.

– Чем довольствуешься, бес, что празднуешь? Чем государя надоумили, псы? Что творите? – кричал он в лицо Василию, и тот не выдержал, завизжал:

– Что стоишь, бей его!

Дворовые, опасаясь до того прикоснуться к родичу хозяина, бросились на него, словно сорвавшиеся с цепи псы. Град ударов посыпался со всех сторон, и Никита Романович не понял, как вскоре лежал в снегу на спине и руки его кто-то держал.

– А ну стой! – послышался крик и звук вырванных из ножен сабель – это его слуги вошли на двор, обнажив клинки. Но их было всего трое, дворовых Василия в несколько раз больше, и они тоже обнажили оружие. Василий, отряхивая от снега шубу, примирительно вскинул руку вверх.

– Не будем проливать кровь! – крикнул он и приказал дворовым: – Поднимите его!

Никиту Романовича подняли, руки его уже никто не держал. Он стоял, пошатываясь и сплевывая кровь из разбитых губ, но во взгляде его была все та же ненависть и твердость.

– И когда же ты стал за знать душой болеть? – Василий Михайлович, усмехаясь, исподлобья смотрел брату в глаза. – Уж не с тех ли пор, как женился на дочери князя Горбатого? Видать, забыл ты, с кем Данила долгое время боролся, кто был его врагом. А кто брата твоего отравил? Да не гляди на меня так, ты ведаешь, что отравлен он был своими же слугами, коих подкупили земские!

Чем больше говорил Василий, тем явнее усмешка на лице сменялась гневом. Внезапно он схватил Никиту за ворот кафтана, тряхнул и прошипел, приблизившись к его уху, брызгая слюной и дыша бражным духом:

– Почему я скорблю о смерти Данилы более тебя? Ведь ты был ему родным братом, а не я! Слаб ты, Никита, слаб, недальновиден, тщедушен! Не тебе во главе семьи нашей быть! А я все содею, дабы силу нашу сохранить, дабы в чести быть пред государем! И не тебе судить меня, пес!

Василий оттолкнул Никиту, да так, что едва сам не упал, качнулся, но устояв, тяжело взошел на крыльцо. Никита Романович глядел ему вслед, даже не почуяв, как на плечи его с заботой легла шуба. Василий вдруг, остановившись, обернулся:

– При государе скоро новая Дума будет. И я там буду. А во главе Думы встанет брат царицы Михаил Темрюкович… Я за него дочь свою сосватал. Весною свадьбу сыграем, когда Федя Басманов на дочери князя Сицкого женится. На свадьбу не зову. И знать тебя не хочу боле…

– Не брат ты мне! – проговорил Никита Романович тихо, все еще с гневом глядя на Василия. Тот не ответил, поднялся по крыльцу и вошел в открытую дверь терема.

– Поедем, Никита Романович, – осторожно проговорил Микула, когда-то служивший покойному Даниле и теперь всюду сопровождающий нового господина. Никита Романович не ответил, развернулся, медленно направился к открытым воротам. Садясь в сани, он закряхтел – ныли ребра и ушибы на руках. Хорошо отделали, нечего сказать.

Сани тронулись, и Никита Романович закрыл глаза. Он чуял и понимал – наступало иное время не только для него, лишившегося близких родичей, но и для всей страны. Семья их, как и целое государство, разделена на две части, и казалось, что уже никогда не воссоединить их вновь. Напротив – они будут бороться, и выживет сильнейший.

Наступало иное время. Время, полное крови.

Часть вторая

Время крови

Глава 1

Май 1566 года. Александровская слобода

По обыкновению, царь творил в темноте. Ставни окон его покоев были всегда закрыты – и днем, и ночью. Для верности даже шторы из плотной ткани висели. Комнату освещали лишь свечи у многочисленных образов и на столе, испачканном воском.

Глаза царя закрыты. Напевая что-то, он быстро писал по бумаге, затем останавливался, снова напевал, зачеркивал, затем вдруг замолчал и внимательно взглянул на исписанный лист. Он понимал, что создает нечто важное, и уже представлял, как творение его будет звучать в исполнении его церковных певцов[3].

Завтра нужно непременно вызвать распевщика Федора Христианина, помогающего Иоанну работать над стихирами[4]. Не что иное, как музыка, отвлекает царя от мрачных и скорбных мыслей об одиночестве и вечной измене. Да и в самой державе неспокойно. На юге ежегодно зверствуют крымские татары, на западе война за Ливонию против Литвы затягивается, и обе стороны уже готовы на переговоры. В начале весны года начался мор в Великих Луках, Смоленске, Новгороде, унесший тысячи жизней.

Опричнина, введенная государем, видимо, сдержала бояр от предательств – испугалась знать его воинов, облаченных в черные кафтаны! Много усадеб изменников уже пожгли, заткнули их рыла плетьми, никто уж рот не осмеливается открыть! Все делают, как велит государь! Сколько сильных семейств Иоанн выслал подальше, забрав их родовые вотчины в опричнину и дав взамен необжитые, дикие земли Казани! Рязанские, стародубские, ростовские князья, потомки Рюрика – большинство из них, крамольных, не смогут теперь сеять смуту на Русской земле!

Не забыл царь и о своем брате, старицком князе Владимире. Комиссия во главе с верным земским боярином Иваном Петровичем Челядниным совершила обмен владений князя, дав ему Звенигород, Стародуб, Дмитров. Старицкое княжество же вошло в опричнину. Владимир Андреевич сразу согласился стать дмитровским князем, помня, что брат однажды простил его, поэтому не стал испытывать судьбу и вскоре перебрался со своим