Лицо дамы затряслось, и, словно стараясь удержать дрожь, она схватила рукой длинный подбородок:

– В восьмом номере никто не живет! У нас вообще никто не живет! Дом на ремонте!

– Постойте, – вмешался с отменной любезностью Григорий. – Этот джентльмен сказал нам, что он ирландский моряк, он и правда так и выглядел: рыжеватые короткие усы, белая незастегнутая рубашка, цепочка со свистком на шее… Мария открыла рот, пораженная его наблюдательностью, а дама вдруг покачнулась и медленно, как груда белья, осела на ступеньки.

– О’Брайан. Это опять он. Я надеялась, что он после ремонта уберется, дважды его рундук проклятый с чердака выносила, а он опять за свое!

– Гриша! – закричала девушка. – Ты что-нибудь понимаешь? Гриша, ты где?

 Фитилек свечки в подзеркальнике, почти не вид-ый в бледном утреннем свете, вдруг вспыхнул красным фазаньим огнем и погас.

 Припав плечом к перилам лестницы, старуха в громадном чепце рвала платок корявыми пальцами и бор-мотала что-то про черный парус, петлю на рее и золотую цепочку в кружевном вороте белой рубахи. А пустая улица, на которой стояла, озираясь по сторонам, ошеломленная путешественница, – совершенно пустая улица упиралась трубами в мокрое небо и пахла утренним кофе, ранней опавшей листвой и так и не зажженным порохом.

 ВАТЕРЛОО

 В кэбе полутьма. За окном мелькали уличные огни.

 Бледные полосы скользили, поочередно показывая в неживом свете острый профиль, поднятый воротник, отвороты тяжелого, как шинель, пальто, переплетенные пальцы и снова профиль, плечо, воротник. У него была такая странная манера – вдруг замереть и сидеть недвижимо, словно обдумывая какую-то важную мысль, и вид его при этом был так значителен, что Анна терялась и замолкала сама, ожидая, когда он решит что-то для себя и снова заметит ее, сидящую рядом.

 «Если бы я умела рисовать, – думала она, – я бы сделала его своим натурщиком. Усадить в кресло, накинуть на плечи плащ, нет, тогу, нет, дать в руки трость, и пусть он положит ладони, одну наперекрест другой, на серебряный набалдашник в виде львиной головы».

 Она откинула назад голову, как будто проверяя дистанцию между кистью и любимым лицом.

 «Или нет, по-другому: спустить на запястье кружева цвета слоновой кости, а на лоб натянуть низко, до самых бровей, шляпу с белым страусиным пером.

 Двигать, менять позы, тормошить и смотреть, смотреть безнаказанно, без удивленно поднятой брови и вопросительного взгляда: “Что?”»

– Помнишь, – спросила Анна, – мы летом собирались в «Глобусе» смотреть Генриха Пятого?

– Помню, – ответил Антон, – мы тогда не доста-ли билетов.

– А сейчас его ставят в «Аполло». Опять, однако, загвоздка: поскольку пьеса длинная, они начинают спектакль в два часа дня. Ты не можешь завтра пораньше освободиться?

– Ах нет. – Строгая бровь изгибается вверх, а губы кривятся, как у настоящего лондонского хлыща. – Вот если бы еще Первый – тогда ладно, а то всего лишь какой-то Пятый.

 Антон рассмеялся, но, кося в сторону спутницы карим глазом, понял без комментариев: шутка не удалась.

 Она делано улыбнулась: многолетняя привычка не выдавать разочарования перед мужчинами и деть-ми. Улыбнулась, посмотрела в окно на бегущий мимо Лондон. Поправила беретик на коротких волнистых волосах.

 «Чем я недовольна? – думала Анна. – Он должен менять мгновенно планы по любому моему капризу? Нет, он вообще ничего не должен. Да и вправду, почему нам обязательно каждый вечер ходить в театр? Можем, как обычно, встретиться после работы, после его работы, она-то была совершенно свободна в те несколько дней, когда всеми правдами и неправдами ей удавалось прилететь в Лондон. Догулять, например, пешочком до Сохо, болтая и заглядываясь на вывески, а потом засесть в китайском ресторанчике, где в оконных витринах качаются на крюках худые и смуглые утки. Или – еще лучше – забраться на высокие стулья у потертой стойки, потеснив двух джентльменов в широких расстегнутых пальто, не спеша выуживать из стакана с коктейлем мокрые апельсиновые дольки и смотреть, как падают на лоб длинные темные волосы, когда он склоняется над бокалом».

 Кэб остановился у ярко освещенного входа в театр.

– Это «Олдвич», а нам надо в «Олд Вик». Водитель, видно, недослышал.

 Это Анна произнесла вслух, а про себя сердито добавила: «Антон, как и прежде, говорит с русской интонацией, проглатывая окончания слов».

 Они растерянно потоптались на тротуаре. на билетах, которые Анна заказала в отеле, не был указан адрес театра, а обсуждать варианты – причем самый простой из них – снова остановить кэб, – ей не позволяло копившееся недовольство.

 Немолодая англичанка, похожая на Маргарет Тэтчер всем, кроме дружелюбной улыбки, заметила явно затруднительное положение пары иностранцев:

– Я могу вам помочь? «Олд Вик»? О да, вас привезли в неправильное место. А театр недалеко, на том берегу реки.

 К мосту Ватерлоо они шли в полном молчании.

– Сердишься?

– Нисколько.

 Игнорируя осторожно протянутый локоть, Анна поднялась по лестнице, ведущей с набережной на мост.

 Рука скользила по перилам. По мокрой мостовой плыли крупные кленовые листья. У решеток листва собиралась в кучи и налипала на кованые прутья, словно билась пятипалыми ладошками в запертую калитку, и скапливалась у ступенек, которые вели к обнаженному берегу реки.

 Гнев собирался у горла. Это она хорошо за собой знала. на неожиданном месте – и причины порой не найти очевидной – вдруг именно замолкала – и не добиться было от нее ни слова, ни объяснений, только угрюмый взгляд и тишина. Бывали случаи, признавалась Анна сама себе, как независимый наблюдатель за собственной персоной, когда она замолкала на несколько дней. Брат, например, привыкнуть к этим тихим ссорам не мог и так расстраивался, что ей же, им обиженной, приходилось его утешать.

– Знаешь что, – вдруг остановилась она посреди моста, – я и сегодня могу одна сходить в театр! Ты вовсе не обязан делать усилия, чтобы сопровождать меня повсюду! можешь идти и заниматься своими важными делами!

 Пройдя по инерции еще пару шагов, он остановился и, глядя ей в лицо, раздельно произнес:

– Я сегодня ничем не занят. У меня свободный вечер. Мы идем в театр.

 Короткие предложения звучали так, будто он говорил с человеком, плохо владеющим русским.

 Сунув руки в карманы куртки, Анна пожала плечами и двинулась дальше от мутной Темзы.

 Прямо за станцией Ватерлоо, как и обещала добрая Тэтчер, белел театр. Издалека виднелись большие буквы на фасаде: «Гедда Габлер».

 Пустой холл, разделенный бархатными канатиками, чтобы правильно выстраивать очередь, был похож на бассейн, готовый к заплыву.

– Ты не хочешь, чтобы я оставался?

– Это ты не хочешь идти со мной!

– Если бы я не хотел,