– Ну, ты в какой-то мере свою мечту исполнил, – рассудительно сказал Пагасо. – Ходишь с оружием, убиваешь.

– Я стал музыкантом, – покачал я головой. – За это тоже платили, да и девочки музыкантов любят. А убивал я разве что музыку…

Пагасо засмеялся.

– А мне говорили, ты хороший музыкант… Скажи, а сейчас в твоей стране дети тоже хотят стать убийцами и проститутками?

– Нет. Жизнь у нас стала получше. А дети теперь хотят стать банкирами, чиновниками или судьями.

Пагасо покачал головой, и во взгляде его появилось сочувствие.

– Друг мой, если ваши мальчики вместо убийц хотят стать судьями, а девочки вместо проституток чиновницами, то не так уж и многое у вас поменялось. Ваш мир полон чудес, я люблю читать о них и порой завидую до скрипа зубов… но, может быть, я завидую зря. Пока ваши дети не захотят быть машинистами, столярами и электриками, завидовать не стоит.

– У нас разные страны есть, – ответил я. – Это только у нас так… наверное.

– Мир – как поезд, – буркнул Пагасо. – О скорости поезда судят не по паровозу, а по самому медленному вагону. Нет, мне больше не завидно.

– А то у вас дети с окраин не вкалывают с пяти лет, – мной неожиданно овладел патриотизм. – И не мечтают стать бандитами или проститутками. Да наверняка!

– Мил-человек, да наш мир – руины, – все с тем же убивающим наповал дружелюбием ответил Пагасо. – Что с нами сравнивать-то?

Можно было, наверное, рассказать ему про войны, гонку вооружений, соревнование капиталистической и социалистической системы, перестройку, глобализацию, толерантность – в общем, про все те гадости, что Земле заменяли «высокомолекулярную чуму». Но вряд ли бы это его тронуло.

Жители Центрума вообще очень странно относились к социальным вопросам. Коммунизм они воспринимали как некую экзотическую религию, в чем-то привлекательную, но к реальной жизни не имеющую ни малейшего отношения. К национальным и расовым проблемам были довольно равнодушны – может быть, потому, что все территории Центрума являлись осколками некогда единой Империи. На некоторых территориях люди были более смуглыми, где-то чаще имели азиатские черты. Встречались абсолютно белокожие и черные до фиолетовости негры, но это было уже скорее исключением из правил (и отношение к «очень белым» и «очень черным» было странным – как к экзотической, привлекательной, но в целом случайной диковине). Религия тоже была по сути едина, существовали, конечно, различные варианты, «ереси» единой веры с центром в Цаде, но кардинальных различий и межконфессиональных войн не было.

Вообще, если разобраться, то вся жизнь Центрума походила на какой-то финальный этап развития единой цивилизации. Центрум был разделен на отдельные территории, порой конфликтующие, а порой даже воюющие – однако в основе лежали абсолютно и единственно экономические интересы. Никто даже не пытался прикрываться религией, никто не спекулировал на национальностях, никто не придумывал «единственно верные» политические течения. С точки зрения землянина – странно, ведь религиозная, национальная, классовая борьба – самое лучшее топливо для войны. Но то ли жители Центрума были в чем-то честнее нас и этими фиговыми листками не прикрывались, то ли… то ли уже наелись по самое «не хочу». Ведь были в их прошлом и религиозные войны, и межнациональные.

Интересно только, можно ли прийти к такому результату естественным путем. Или обязательно нужна глобальная катастрофа вроде «высокомолекулярной чумы»?

В общем, грузить машиниста историей двадцатого века Земли я не стал. Все равно бы он воспринял ее как нашу немыслимую глупость. Вместо этого я просто пожал плечами и стал смотреть в окно. Поезд по-прежнему несся по степи, но, кажется, начал сбавлять ход. Рассвет уже разгорелся вовсю, выглянул краешек солнца, среди желтой травы стали попадаться пятнышки зеленой, редкие деревья. Кажется, мы спускались в низину, очень незаметно, но неуклонно.

А потом я увидел странное.

– Что это? – воскликнул я. – Пагасо! Там пожар, что ли, был? Вся степь черная!

На горизонте рыжая трава и впрямь заканчивалась угольно-черным, туда и несся паровоз. Линия, где желтое сменялось черным, была подозрительно ровной – разве пожарища такими бывают? И черное уходило вдаль до горизонта…

– Это не пожар, мил-человек, – со смешком сказал Пагасо. – Это, знаешь ли…

– Разлом, – сам произнес я. – Понял…

У меня заколотилось сердце. Разлом был непостижимо большим.

Нереальным.

Но еще более нереальным был мост над Разломом.

Калька почти всегда работала одна. Такой уж у нее был стиль и характер. И когда рано утром она разбудила меня и попросила сходить с ней в дозор, я более чем удивился. На заставе никого не было, даже Ведьма, которая здесь дневала и ночевала, ушла на Землю, пробормотав что-то про нагрянувших из Омска провинциальных родичей, которых она, как уважающая себя москвичка, обязана водить по театрам, магазинам и паркам. Представить Ведьму доброй бабушкой, гуляющей с племянниками и внучками, было сложно, но всякое в жизни бывает.

Может быть, в этом и была причина, по которой Калька позвала меня с собой. Нет, не потому, что никого другого не оказалось, а потому, что никто не был свидетелем ее просьбы.

Есть места, где работа пограничника напоминает настоящую службу. Большие заставы, строгая дисциплина, настоящая форма, даже оружие у всех одинаковое, никакого разнобоя. И в наряды они ходят четко по графику, и прошмыгнуть через их территорию очень трудно.

У нас – по-другому. Больше походит на ту вольницу «техасских рейнджеров», какой ее изображали в фильмах с Чаком Норисом. Захотел – встал и пошел ловить бандитов. Не захотел – не встал и не пошел. Конечно, если придет приказ сверху, то никуда не денешься. Но такое с нами бывало редко.

Этот поход с Калькой явно не был обычной проверкой тех зон, где чаще всего появлялись новички, и уж тем более ничуть не напоминал проверку известных нам троп контрабандистов. Мы пошли в противоположную сторону от Антарии, пересекли железку, долго блуждали среди лысых унылых холмов (на моей карте они были помечены как совершенно бесперспективная зона, я там ни разу не был и вообще не слышал, чтобы там кто-то открывал портал).

Но Калька здесь явно бывала. И кого-то ждала.

Мы выбрали место на плоской вершине продуваемого всеми ветрами холма. Была ранняя весна Центрума, небо висело над нами неправдоподобно голубым и чистым куполом, солнце грело в самую меру – так, чтобы не было ни прохладно, ни жарко. Идеальная погода для романтического пикника с девушкой.

Я посмотрел на Кальку. Она сняла с плеча винтовку, положила на аккуратно постеленную газету. Газета была земная, «Комсомольская правда».

– Спортсменка, – сказал я. – Спортсменка, комсомолка и просто хорошая девушка.

Калька, кажется, не поняла. Косо посмотрела, скупо улыбнулась и на другой газете (это оказался драный лист «Коммерсанта») разложила дорожную снедь – копченую колбасу, черный хлеб, банку шпрот. Мы перекусили. Я несколько раз пытался шутить. Калька натужно улыбалась.