— Квартиру снимаем. С подружкой.

— А дома чем занималась?

— На швейной фабрике работала после училища. Девчонки поехали, и я с ними. А что там сидеть — то? — каким — то обиженным тоном сказала она. — Ничего не высидишь. Все бегут, кто может, разбегаются.

— Сколько тебе годов? — спросил Паша.

Я с любопытством ждал, что — то она на это скажет, но она, не усмотрев в таком вопросе ничего неприличного или оскорбительного, просто ответила:

— Девятнадцать.

Наверно, она просто не знала, что это для кого — то может быть оскорбительным.

— Солидно, — заметил Павел.

Она надула губки и объявила:

— Между прочим, я на квартиру коплю!

— Много накопила? — по — деловому осведомился Паша.

— Две тысячи уже накопила, — доверчиво сообщила Санта.

Паша неопределенно покивал и разлил остатки первой бутылки.

Санта выпила еще две рюмки и быстро опьянела.

— Можно я у вас посплю? — попросила она и посмотрела на диван.

— Спи, — разрешил Паша. — Кто не дает?

Она снова сняла сапоги, поправила прическу и положила голову на валик, потом приподнялась, дотянулась до сумочки и, виновато улыбаясь, пристроила ее себе под голову.

— Надо же, — она озабоченно потерла зеленоватый синяк на ноге, — в приличном доме не разденешься.

Мы сочувственно покивали. То ли у нее были железные нервы, то ли она устала до одури, но через несколько минут она действительно спала.

— Гляди, гляди, как распускаются. — Паша показал на тюльпаны, стоявшие у ней в изголовье, на столике рядом с диваном. Бутоны набухли, как нарывы, и увеличились по крайней мере вдвое, а кончики зеленых лепестков, пока еще слипшиеся, осторожно покраснели.

— Эх, пропадет мой дом, — проговорил Павел с досадой. — Пропадет. Если в доме не жить, любой пропадает. Это не я придумал — проверено. Сейчас вот был — зарастает все. А… — Он махнул рукой.

— Продай, — предложил я.

— Что у меня, денег нет? Нельзя его продавать. Родину как продашь?

— Как — то можно, наверное, — сказал я.

— Да он не стоит ничего, — спохватился Павел. — Вон, пиджак мой дороже стоит, отвечаю.

“Санта” пошевелилась во сне и пробормотала что — то невнятное. Мы стали говорить тише.

— Пропадет дом, — повторил он громким шепотом, — жалко, прадед строил.

Я покосился на букет. Бутоны уже чуть приоткрылись — нежно, несмело, как губы для поцелуя.

— Знаешь, — сказал Паша, — раньше я думал, что я все могу. А теперь я вижу, что могу только то, что могут деньги. — Он посмотрел на цветы. — Что там в твоих книгах об этом написано? Мне страшно, — добавил он после продолжительного молчания, а я не без горечи подумал, что это первый шаг к обретению интеллигентности. И это была единственная стоящая фраза за всю долгую ночь.

Я тоже смотрел на цветы. Теперь зеленый цвет остался только у оснований, в тех местах, где заканчивались стебли и откуда вырастали чашечки. Концы разлепились, разошлись, расправились, как надутые ветром паруса, легкие, воздушные; тяжелые, сочные листья изогнулись в куртуазном поклоне и разлеглись на столе.

Сквозь короткий сон я слышал, как в кабинете долго звонил телефон, и слышал, как Павел говорил что — то в свою миниатюрную трубочку.

“Санта” проснулась в половине восьмого и долго приходила в себя, хлопая тяжелыми от косметики ресницами и восстанавливая в памяти события прошедшей ночи. Сначала она испуганно села на диванчике, подтянув под себя ноги, потом встряхнула головой и спустила ноги на пол, поставив ступни на голенище сапога. Павел сидел в кресле, прикрыв лицо ладонью. Я приготовил кофе.

Павел тяжело поднялся, подошел к сейфу и достал три пачки плотной бумаги, перетянутые банковскими лентами. Потом вернулся и прибавил еще одну.

— Держи, — он протянул деньги “Санте”, — купи себе квартиру.

Она смотрела на него не мигая.

— Бери, — сказал он и сам запихнул в приоткрытую сумочку. — Что ты должна сделать? — спросил он.

— Куплю квартиру, — выдавила из себя девушка.

— Не забудь, — он усмехнулся, — Санта.

Девушка достала тюбик с помадой, но краситься почему — то не стала.

— Меня Света зовут, — тихо сообщила она.

— Ну ладно, подруга, — сказал Паша, — тебе пора.

Она кивнула и стала собираться, трогая свои вещи дрожащими руками. Она никак не могла натянуть сапог на левую ногу и рвала колготки, так что по ляжке побежали стрелки.

— Постой, — спохватился Паша, вытащил из вазы свои тюльпаны и стряхнул на пол воду со стеблей. — На.

Девушка испуганно посмотрела на меня и взяла цветы, причем выронила сумочку.

— Ну что ты? — недовольно сказал Паша, поднял сумочку и сунул ей под прижатый локоть.

— До свиданья, — проговорила она деревянным голосом.

Несколько минут в одних рубашках мы стояли под козырьком. За ночь здорово подморозило, и прямо перед нами с него свисали тонкие желтоватые сосульки.

— Поедем заберем дуру эту, — сказал Павел, не изменив положения головы и по — прежнему глядя прямо перед собой. — После обеда выписывают, звонил туда в шесть.

— Что, — спросил я, — покупаешь?

Он ничего не ответил; повел, разминаясь, плечами и поднял голову еще выше, задрав небритый подбородок.

Уже наступило утро, небо просветлело, обещая ясный день. Красный цвет с едва различимым оранжевым оттенком переходил в сиреневый, как бывает в морозные зимние утра. Тревожные звуки пробуждения бесцеремонно трогали слух. Одинокий пустой троллейбус гнал по улице. Дворник колол лед и скребком счищал его потрескавшуюся скорлупу, обнажая промерзший асфальт. “Санта”, слегка балансируя, прошла по этой дорожке, стараясь наступать на расчищенное место, и ни разу не оглянулась. Она шла как по минному полю или ожидая выстрела в спину, которую держала неестественно прямо, как кукла, а букет несла прямо перед собой двумя руками, словно древко штандарта. Мы видели, как она дошла до станции метро. Буква “М” еще догорала, бледно алея над отверстием, которое, точно пылесос песчинки, всасывало в свою утробу серые фигурки хмурых невыспавшихся людей.

Холод загнал нас обратно в помещение.

— Вообще — то они вытаскивают, даже после героина вытаскивают, — уже вечером, когда все было кончено и мы уже обо всем знали, говорила мне по телефону Настя, — и здесь все было как обычно, только не то укололи. Сестры не было… Я не знаю. Так получилось… — В трубке послышались рыдания.

Самолет еще висел в воздухе, и я был в самолете и еще созерцал верхнюю сторону облаков, невидимую с земли изнанку, монотонно и уныло простиравшуюся докуда хватает взгляда и напоминавшую снеговые поля Арктики. На бежевой шторке иллюминатора, прямо над выступом ручки, было нацарапано, наверное, ножиком: “Просто Паша”. Стюардессы двинулись по салону, заученно улыбаясь, толкая перед собой дюралевый столик, уставленный бутылочками и железными цветастыми банками с яркими надписями. Мои соседки — девицы с интересом взглянули на столик и выбрали фисташки, упакованные в хрустящие пакетики. Звонкие щелчки орешков, шелест пакетиков и легких скорлупок подчеркивал пристойную тишину полета. Где — то впереди захныкал годовалый ребенок.