— Машенькой назвали, — застенчиво сообщил Павел.

— Очень хорошо, — сказала Евгения Семеновна и улыбнулась.

Сияя неподдельным достоинством, Павел извлек из нагрудного кармана пиджака несколько фотографий и церемонно протянул их Евгении Семеновне. Я чувствовал, что лучше мне помолчать, и во все глаза наблюдал этот необъяснимый балаган.

— Ага, ага, веселая такая девочка, — произнес хозяин, с сокровенной улыбкой рассматривая изображение. — Наша Катя тоже была такой маленькой, — с вызовом добавил он, возвращая карточки, словно мы намеревались оспорить эту неоспоримую истину.

— Неужели? — сказала Евгения Семеновна, и все сдержанно посмеялись.

— Счастье — это ощущение. Ощущение скоротечно, — почему — то произнес Борис Федорович, вероятно, ответил какому — то своему внутреннему собеседнику. Супруга бросила на него взгляд быстрый и укоризненный.

Некоторое время разговор вертелся вокруг детей. Потом каким — то образом выбрался на философскую дорожку, утрамбованную донельзя полчищами самоуверенных мудрецов. Паша тут же прикусил язык и только прислушивался, ковыряясь в своей тарелке и с тоскливой надеждой поглядывая на серый экран телевизора, которому никто и не думал давать слово. Борис Федорович установил на столе большущий электрический самовар.

— Уже секвенированы дрожжи, грамположительные бактерии, — это потрясающе! — воскликнул он и подчеркнул: — Потрясающе! О чем мы тут говорим? Структура живого вещества нам уже известна… Вы “Nature” не читаете? Почитайте.

— Можно будет любовниц разводить, — сказал я и посмотрел на Павла.

— При чем здесь любовницы? — запнулся Борис Федорович, но тут же понял и по — детски улыбнулся: — Да, и любовницы. Пожалуйста, кто хотите. Было бы желание.

— Были бы денежки, — вздохнул Павел.

Пожалуй, дом этот был одним — единственным, где он ничего не стеснялся и не опасался что — нибудь ляпнуть. Между этими людьми давно уже было все решено, и отнюдь не в этих категориях ума или некоторых других дарований, которые иногда служат подпоркой низшей ступени тщеславия.

— Это безусловно. Каким — то образом породу людей улучшить будет возможно. Этим займутся, — заверил хозяин.

— Страшновато, — заметила Евгения Семеновна.

— Практика показывает, что опасения такого рода почти не оправдываются.

— Откуда вы все знаете? — спросил я улыбаясь. — Все — то вам известно.

Евгения Семеновна послала мне взгляд, в котором ясно читалось: ничего он не знает, только куражится на людях. Любит поговорить, только и всего, а вы все берете за чистую монету. Краник самовара пропускал воду, и капли с небольшими интервалами срывались на жостовский поднос и колебали лужицу, выпукло покрывавшую большой красный цветок.

— Еще не все зло свершилось в мире, — сказал Борис Федорович и уставил глаза в красный цветок. — Далеко не все. — Вымолвив это, он зябко потер свои на диво гладкие руки. Истончившаяся кожа сияла на них, отражая свет желтоватыми суставами.

— Ну довольно, — прервала мужа Евгения Семеновна и вручила ему бутылку коньяка. — Ты сейчас наговоришь.

— Поддельный, не поддельный — не знаю, — усмехнулся тот, откупоривая бутылку и рассматривая жидкость на свет.

Мы выпили по рюмочке.

— А это как же? — спросил я, поднимая глаза горе.

— Вы рассуждаете с позиции человека, а я рассуждаю с позиции обыкновенной бактерии, — сказал он несколько раздраженно. — Я вас не понимаю, — добавил он и решительно мотнул головой. — Не понимаю. — Немного помолчал и вернулся к разговору: — В это я не верю как в фантом, — сказал он и повторил: — Как в фантом — не верю… Разве жизнь была? Каждого куста боялись, каждого ручья. Везде какие — то божки мерещились, жрать просили, жадные, наглые. Потом великое открытие евреи сделали — придумали одного бога. Великое, повторяю! Как все упростилось! Потом следующий шаг — Христос. Он всех уравнял, освободил. “Зане свободен раб, преодолевший страх”. Душу освободили.

— А дальше? — спросил я.

— Знать не знаю. — Он снова пожал плечами, снял очки и принялся поглаживать подушечками пальцев красный след на переносице.

— Вот и вся любовь, — сказал Павел и вымученно улыбнулся.

— Именно. Разум ответит на все вопросы — рано или поздно. Это очевидно. Вот в это я верю, а больше ни во что. — Он отвел глаза и уставился в ковер на полу. — Там дверь закрыта? — посмотрел он на жену.

Евгения Семеновна поднялась и пошла проверить дверь.

— В конце — то двадцатого века, после Ницше, вопрос стоит так: в конечном итоге вера в бога — это вера в человека. Походили, побродили, носами потыкались — выхода нет, — говорил он, глядя ей в спину. — Хочешь не хочешь, а принимай наследство… — повторил профессор и откинулся на спинку стула. — Мысль того и гляди создаст нового бога. Если старый нехорош. Познание бесконечно — чем не бог? Вы молодые, теперь ваше время настало. Мы — то уже ничего не сможем. — Борис Федорович взглянул на меня. — Что это вы все головой качаете? — весело, со смешинкой спросил он.

— Да так. — Я все представлял, как можно будет, точно лук на грядке, выращивать себе детей, наложниц и копировать самое себя в неограниченном количестве.

— А что такое?

— Сомневаюсь, — сказал я.

— Это вы правильно делаете, — одобрил хозяин. — Сомнение и есть те дрожжи, на которых пироги восходят.

“Хороши пироги!” — подумал я.

Подали самодельный слоеный торт. О вечности больше не говорили — хвалили торт, и Евгения Семеновна показывала нам свою оранжерею и африканские фотографии. Там безраздельно царила экзотика — пальмы, бугенвиллеи и настоящие пробковые шлемы. Зять был полноватый мужчина небольшого роста. Дочка наших хозяев возвышалась над ним почти на голову копной медно — рыжих волос, склоненных набок, как султан ковыля под порывом ветра.

— Кем он работает? — спросил Паша. — Все время забываю.

— В посольстве, — напомнила Евгения Семеновна и почему — то загрустила.

Между тем была пора расставаться. Мы начали прощаться. Поднимаясь, Павел уронил стул. Евгения Семеновна осталась в комнатах, а хозяин, накинув фуфайку, вышел в холодную веранду посмотреть нам вслед.

Пол в сенях весь покрывали стеклянные банки с соленьями и вареньями, преломляя стеклом сочные цвета своего содержимого. У свободной бревенчатой стены стояли в распорках лыжи. Я потрогал их и украдкой приподнял, пробуя на вес.

— На лыжах нужно кататься не менее двух часов, — строго сказал профессор, заметив мой интерес. — Тогда будет толк.

Его назидательно поднятый, предостерегающий перст ласково уколол пряный и холодный воздух предбанника.

Мы забрались в машину и медленно поехали за ворота. Колеса всей тяжестью навалились на сухой снег, и он скрипел пронзительным скрипом. Некоторое время нам еще был виден силуэт пожилого чудака на пороге, в освещенной и насквозь прозрачной веранде, — тонкие, словно нити, рамы были похожи на паутину, а сам он — на ее создателя, вот только непонятно было, что за врагов он караулил и какими мухами питался.