– Сентиментальная эпоха может быть религиозной или без-религиозной, но она все равно замешана на вере, – сказал Кукольник.

Он прикрыл смуглые веки и стал пересказывать содержание тех картин, которые пестрыми и миражными облаками плавали у него в отрешенных глазах.

– Кончалась она после великой победы. Военных тогда любили. Особенно офицеров. Это была народная, не рассуждающая любовь, когда ничего никому не надо объяснять, когда все были – одно, и про военных тоже всем всё было ясно – и мужчинам и женщинам. Офицер был особенным человеком – добрым и заведомо благородным. Он был тем, кто выиграл страшную войну ценой своей крови. Самое смешное, что по большей части это некоторое время, действительно, соответствовало истине.

– Там в холодильнике есть еще лед, хотите, я принесу? – преданно глядя на дрожащие веки рассказчика, спросила Медея. – Вы говорите, говорите, я потом принесу, – спохватившись, оборвала она себя.

– Конец сентиментальной эпохи – это нарядные женщины на танцах в приталенных пестрых платьях, в туфлях на толстых высоких каблуках, в чулках со швом, это духовой оркестр на эстраде, это мужчины в пиджаках с приколотым к лацкану ромбиком значка, говорящего о высшем образовании. Коробки дорогих папирос и пачки сигарет без фильтра: «Казбек», «Памир», «Звезда», «Прима». В квартирах служащих стали появляться телефоны. Коробка шоколадных конфет была серьезным и элегантным подарком. В ресторанах пили густое сладкое вино, смеялись. Но самое главное – это вера в то, что в мире есть бесценные вещи, за которые можно отдать жизнь. Любовь к женщине, например. Или дружба с мужчиной. Или стихотворение.

Много читали. Все были словно бы немного гусары, сами об этом не ведая. Все стали на время аристократами, конечно, на свой, особый манер, но что-то такое в них сверкало.

Конечно, это, так сказать, парадная сторона конца сентиментальной эпохи, были еще и другие. Тяжкий труд на заводах и в деревнях, партийные суды, организованные процессы, страх, который никуда не уходил, но, как день у Тютчева, был прикрыт от бездны радужной и пестрой пленкой света.

Кукольник открыл невидящие глаза и снова их закрыл.

– На улицах появились новые автомобили – победы, ЗИМы, москвичи – обтекаемые, словно собранные из эллипсов, беспричинно сигналящие, не переставая; некоторые из них, ЗИМ и ЗИС-110, например, были отделаны внутри никелем и дорогим полированным деревом. Но самое главное – на улицах встречалось много инвалидов. Это были люди или без руки, с закатанным и пришпиленным рукавом, или без обеих ног, путешествующие на доске с шарикоподшипниками, издающими зловещий гул на разгоне, люди с блестящими розовыми, в рубцах, лицами – это из тех, кто горел, – в основном, танкисты или летчики, и, конечно же, тут были слепые, стучащие палочками о тротуар или играющие на аккордеоне где-нибудь в переулке, рядом с портом, в соседстве с серой собакой в ошейнике и с поводком, лежащей рядом с табуретом, на котором разместился слепой музыкант. Большинство из них были в гимнастерках или в старых гражданских пиджаках с приколотыми орденскими планками, но, несмотря на это и на ауру героизма, стремительно выцветающую, они, все же, были больше похожи на свои ампутированные конечности, чем на то, что осталось – на самих себя. К вечеру многие из них напивались, пели песни и дрались с родственниками, если таковые имелись. Их жалели, хоть и стремились почему-то побыстрее миновать. Но получалось не всегда. Их было много. Они были продолжением времени, как дерево, кинотеатр или плакат с изображением Сталина. Все понимали, откуда они вышли и кто их обглодал – да, не повезло человеку… их брезгливо жалели. Но в инвалиде была своя святость, своя невинность, свое эдипово мученичество, благословляющее родное им племя, своя, как сейчас сказали бы, смысловая тяжесть. Они были тяжелее обычных людей, они были нагружены войной, запахом железа и пороха. Их обрубленные закатанным рукавом руки были тяжелее любой здоровой, а культи весили больше, чем весь обычный человек. От них пахло потом, табачным перегаром и вином. От них пахло железом. Поверьте, Медея, как только с улицы исчезают инвалиды, люди деградируют. Они больше не стремятся отдать жизнь за женщину или друга. Они больше не помнят, что в жизни есть то, что ее превышает. Инвалиды уходят, как крысы с корабля. Пока они были с кораблем – это была одна эпоха, когда ушли – другая. Только когда корабль тонет, это видно. А когда тонет весь мир, этого почти никто не замечает.

– Как вы хорошо говорите, – сказала Медея. – Но мир не может утонуть, люди же умные. Ну, не все, конечно, – добавила она, подумав.

– О состояние мира говорят преступления. Во время сентиментальной эпохи, до войны и после нее возможны были преступления на почве любовной страсти. Сейчас таких нет. Сейчас практически все преступления совершаются из-за денег и власти.

– Откуда вы это знаете? – спросила Медея.

– Изучал историю вопроса, – улыбнулся Кукольник. – Вникал.

Река бежала вниз, потому что она бежала туда, где располагался низ. И рукава ее зеленого цвета напоминали рукава зеленого цвета, а иногда – цвета хаки. И если в узких местах она казалась тяжелее, то потому что эти места были действительно узкими. Они, точно, были тяжелее, чем широкие места. Точно. Лица инвалидов часто были бледными и без зубов, и это тоже точно, а остальные чаще вставляли железные и реже золотые зубы. Это до начала 80-х. Странно, какими бледными были инвалиды среди загорелых курортников. Одежда их тоже была выцветшей, бледной. Почти все они были в кепках. Курортники были сначала в пижамах, потом в белых широких брюках и пиджаках. Но обрубки были тяжелее. Обрубки рук и ног. Они были тяжелее по смыслу и весу. Почти все в кепках. Да. Они были.

Одну часть пространства организовывали удлиненными воздушными вбросами эллипсы новых автомобилей, другую – обрубки рук и ног. Тоже делая свой вброс. И они были венерами медицейскими и афродитами каллипигийскими. Они были мраморным торсом Аполлона из Ватикана, перед которым ползал, сам как обрубок, Микеланджело, а Рильке писал про этот торс, что его мрамор видит всей поверхностью, словно глазом. Пространство вбрасывалось вовне не простором и площадью, как выходя из собора Петра, втягиваясь им и вытягиваясь на манер капроновых чулок, а эллипсами. Часть живых невидимых эллипсов от обрубков уходила в платаны и пляжи, а часть лакированных и словно подмороженных светом шла на мосты и вокзалы – от автомобилей. Такие странные прозрачные фрагменты воздуха и объема достигали квартир, летних кинозалов и уходили в легкие вместе с дымом папирос «Прибой». Там они жили. Вместе с кровью и словами. Вместе с мокротой и лимфой. Слова говорились разные, и слова пахли никотином и чадом. Еще тюрьмой и наколками. Почти никто не молчал. У каждого было свое слово. Благодаря ему. Зимой топили углем. От подушки пахло мамой, а с крыш в июле капала расплавленная смола, которой латали толь. Из кустов лавра вставали млечные колонны и били фонтаны с фавнами и голыми дриадами для шахтеров. Снег выпадал днем и на следующий день таял. Господи, как же пахло сосновой хвоей!

Кукольник – это слово кукольник и еще что-то. Все дело не в слове кукольник, а в этом еще что-то. Кукольник этим что-то может знать, а может нет. Кукольник может знать, а может нет. Кукольник, который не знает, это все вместе – Лидия Григорьевна, Юрка Сильченко, Сашка Климов, тренер Чаплыгин, поэт Некрасов, фрезеровщик Николай Васильевич и киномеханник Кикоша. Не считая остальных многих миллиардов людей, чьих имен и занятий я не знаю так подробно, как в случае имен вышеперечисленных. Кукольник, который не знает, что он кукольник, но все равно является кукольником, делая свое управляющее людьми дело в анонимном соавторстве с каждым из них – это бессознательный Кукольник. Но тот, что общается с Медеей и пьет саперави, это осознавший себя Кукольник. Он один и тот же с тем кукольником, который не осознает, просто в случае с Медеей он себя осознает, а в случае с Хабой ему не открывается. В Медее есть что-то. Видимо, глаза. А может, какие-то эротические обертоны. А может, просто ветер в прическе. Что-то. На это что-то Кукольник отзывается самоосознанием и самораскрытием. Он мог бы. Да. Он мог бы раскрыться и как Медея. Она могла бы сказать кому-то, что кукольник это она. Но что-то, наверное. Наверное, что-то произошло с Медеей, что она не стала и стала невозможной для. Того, чтобы стать Кукольником. Видимо, в ней было что-то, что Кукольнику было не по зубам. Таким образом ему было в ней не по зубам, что он не мог действовать через нее вполне. И это ему мешало. Сначала он думал, что может, а потом понял, что не может. И дело было не в саперави, или речке, или стрекозах, а в том, что было в самой Медее, и это было ему не по зубам, а что это было такое, Кукольник знал и никогда не любил.