В последующие дни, услышав новости, распространившиеся в обширных скифских степях на востоке, пришло большое количество людей и засвидетельствовало свое почтение — мелкие князьки, правители крошечных, разбросанных повсюду отрядов белых гуннов с берегов Каспия, кривоногие главари гефалитских гуннов, обитавших около Аральского мира. Даже из более отдаленных восточных областей явились те, кто едва ли были похож на гуннов. Эти одевались скорее как разбойники, чем правители. Они спустились на крепких маленьких лошадях с сочных зеленых лугов под сенью гор Тянь-Шань, поклонились кагану Аттиле, а затем встали и обняли своего повелителя, словно давно потерянного друга. Подобным теплым образом приветствовали Аттилу и гунны-отшельники с юга священного Алтая и из ужасной пустыни Такла-Макан.

Души наполнялись радостью, когда люди видели, как любили и узнавали их правителя все эти кочующие племена гуннов. Оставалось гадать, где тот побывал во время изгнания, сколько страданий перенес и сколько подвигов совершил, чтобы завоевать уважение у такой огромной толпы, словно герой народных мифов. Он стал подобен самому Таркану, выполнившему семь заданий, чтобы завоевать руку прекрасной дочери шаньюя Байкала. Ее красота превращала любого иного в каменный столб.

Аттила любезно принимал всех и показывал магический меч, который гости, становясь на колени, молча, объятые благоговейным страхом, целовали клинок. Человек, держащий оружие, приковывал к себе особое внимание. Безжалостные вожди племен, живших на равнинах, в горах и в пустынях, отлично знали: любой мошенник мог бы взмахнуть драгоценной находкой и заявить, что это меч Саваша. Но этот мужчина вовсе не был обманщиком. Он излучал такую силу, которая заставляла всех, стоящих рядом, трепетать до костей, словно пораженным какой-то стремительно распространяющейся лихорадкой. Перед гуннами стоял почти ставший легендой сын Мундзука, много лет назад отправленный далеко на восток в изгнание. Вожаки слышали его историю. А теперь Аттила, назначивший сам себя каганом, был здесь. Вокруг царила доброжелательная атмосфера, и даже мелкие князьки гордо подняли голову, испытывая страх и сильную привязанность одновременно.

Так увеличивался лагерь великого полководца.

Белые гунны и желтые гунны, одержимые междоусобицами и древней враждой, собрались у палаток людей Аттилы и, внемля настойчивым и осторожным призывам кагана, а иногда его пламенным речам, стали считать себя одним могущественным народом, объединенным узами крови, с общим языком и культом предков — прославленных сыновей Астура.

Скопление разрозненных племен превратилось в настоящий праздник, который продолжался несколько дней, а потом и недель. С рассвета до самых сумерек проводились игры и торжества, все вечера в палатках гуннов ели и пили. Жаркими летними ночами в тени предавались страсти сыновья Аттилы и дочери князьков (и наоборот). А утром щеки многих дев (хотя уже вовсе и не дев) покрывались румянцем, а глаза были опущены вниз из-за стыда и воспоминаний об удовольствиях. И многие молодые люди то и дело отрывались от игры и искали взглядом девушку, кротко сидящую где-то сбоку. И много мячей пролетело мимо цели, вызывая язвительные насмешки и обидные шутки прочих присутствующих.

Аттила сам выбрал пару молодых неопытных жен из тех, кто пришел с данью, но они сказали, что происходят от разных его детей. Полагали, что потомство кагана перевалило за две сотни, но никто не был полностью уверен в том. Аттила возвышался над всем, непоколебимо спокойный и решительный. Некоторым из ближайших последователей, Чанату и Кандаку, казалось, будто весь лагерь гуннов погружается в хаос.

А тем временем лето подходило к концу. Вскоре предстояло отправиться на зимние пастбища, но людей, лошадей и стад было так много, что и любых лугов вряд ли хватило бы. В становище Руги насчитывалось всего три или четыре тысячи человек, столько же имелось коней и овец. Теперь гуннов стало в десять раз больше, и трава в окрестных степях уже почти полностью исчезла. Советники верховного вождя твердили о плохих предзнаменованиях во время ссор, возникающих на пастбищах, о спорах, превращавшихся в кровавую месть и ведущих к настоящей междоусобной войне. Маленькая Птичка, верный себе, пел жестокие небольшие песни и читал стихи, играя на ломаной лире.

Но Аттила был по-прежнему улыбчив и безмятежен, будто весь этот праздничный хаос — лишь часть его более дерзкого плана, подробности которого каган держал в тайне. И спутники, кажется, доверяли своему предводителю. Даже Чанат, плюющий в пыль и бормочущий, что ничего хорошего не выйдет, в глубине души знал: Аттила видит гораздо дальше, чем он. Даже дальше, чем любой человек, с кем когда-либо приходилось встречаться.

— Нас слишком много, — ворчал старик. Старый гунн, каган и несколько избранных стояли на небольшом холме и смотрели на раскинувшийся впереди лагерь. — Для всех пастбищ недостаточно. Нас слишком много.

— С другой стороны, — сказал Аттила, — нас слишком мало.

Он подозвал к себе вождей разных племен, которые в ожидании замерли вокруг холма. Было пора попрощаться и отправляться по домам. Но у Аттилы оказались другие планы.

— Те из вас, кому нужно отправиться к новым лугам, могут идти. Но они вернутся в наш лагерь весной. Когда снег растает, здесь вырастет хорошая трава. — Каган показал на луну на утреннем небе, еще не ставшую полной. — Когда луна вырастет и уменьшится ровно двенадцать раз, я вернусь.

Больше Аттила не сказал ни слова вождям. Брату Бледе он приказал править мудро во время своего отсутствия. Тот заворчал и кивнул.

Великий вождь сформировал отряд из ста человек. Туда вошли восемь избранных, а также два старших сына, Денжизек и Эллак, которые выглядели довольными, словно юнцы. Еще девяносто воинов Орест отыскал среди обычных людей. Аттила велел десяти командирам начать строевую подготовку своих подразделений, подобно тому, как сам учил их. Затем приказал сыновьям выбрать двести лучших лошадей из загона. У каждого будет один конь для верховой езды и один вьючный — для переноса оружия, стрел, палаток и продовольствия. Работой каган обязал заняться и женщин.

Все без устали трудились целых три дня. Мужчины охотились на сурков в степи и, разложив на кучи, приносили животных, складывая вокруг костров становища. Женщины ловко разделывали туши маленькими острыми ножами, болтая и непрерывно смеясь, но тут же замолкая, как только в поле зрения появлялась чья-то фигура. Человек приходил в замешательство, некоторое время колебался и неуверенно шел прочь. О чем женщины разговаривали целый день? Они лишь обменивались загадочными улыбками.

Свежевали сурков и подвешивали коптиться высоко над огнем. Растягивали шкуры, словно во время засухи, на длинных подставках, похожих на обезглавленных летучих мышей. Доили кобыл и лили в огромные бурдюки из жесткой кожи молоко — тягучее, жирное и пенящееся. Цедили козье молоко, наполняя им матерчатые бурдюки, свисавшие с деревянных столбов. Прозрачная желтая сыворотка текла в ведра, стоявшие внизу. На следующий день продукт сворачивался, из него готовили аарул — сушеный творожный сыр, который мог не портиться в течение многих недель при путешествии по степи.