Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вывозом семьи занимался Илья. Семь человек, четырнадцать грузовых мест — по два на каждого, включая детей. На Арсенале ему предложили отправить жену и дочь в Воткинск, но только жену и дочь. Илья отказался — семья должна ехать вместе, если с одним что-то случится, остальные помогут. К тому же Ися ждет всех семерых. Илья поговорил с Гитл, он взял с неё слово, что пока его не будет, мать отбросит ревность и прочие глупости, она будет относиться к Феликсе как к родной. Гитл пообещала — не то время, чтобы думать о пустяках. За три года она кое-как привыкла к невестке, не во всем, но привыкла. Если ты три года подряд жалуешься соседкам на невестку — смешно и глупо выглядишь уже ты сама. Как-то зимой, за полгода до войны, Гитл с Феликсой отправились на Житний рынок. На Верхнем Валу им встретилась одна из бесчисленных подружек Гитл.
— Это Илюшина жена? — спросила та, внимательно разглядывая Феликсу. — Какой красивый воротник у неё на пальто. И девочка красивая.
— Хорошая у нас девочка, — согласилась Гитл.
— Значит, ты смогла арайнлэгн ин дэр шиксэ а штикэлэ идишкайт. [11]
Феликса поняла только хорошо знакомое «шикса». Но её не интересовало, что говорят о ней подруги Гитл. Она тоже обещала Илье не обращать внимания на пустяки.
Уже в первую неделю июля выехать из Киева было очень сложно, а к середине месяца стало почти невозможно. Девятнадцатого в Ульяновск уходил эшелон с семьями сотрудников Управления пожарной охраны. Илья не работал в Управлении, его и полноценным пожарным не считали, хотя в штате команды он числился. Но выбирать не приходилось — он должен был отправить семью именно с этим поездом, потому что другой возможности уехать могло не быть. На всякий случай Илья записался на приём к Строкачу, хотя ждать неуловимого замнаркома под дверью кабинета не собирался. На стадионе «Динамо», прямо на футбольном поле шла сортировка и погрузка снаряжения для партизанских отрядов. Строкач наведывался на стадион ежедневно.
Спортсменов, работавших на сортировке, Илья знал не всех, но среди знакомых разглядел Щегоцкого.
— Не берут в армию, — пожаловался динамовский форвард. — Никуда не берут. У меня после ареста в тридцать восьмом — экзема по всему телу. Говорят, это нервы, чёрт бы их драл. Пока тут велели работать, а что будет, когда партизанские полки отправим, ещё не знаю. Жду чего-то, не понимаю только, чего.
Слушая Щегоцкого, Илья вдруг вспомнил, как красиво смотрелся тот на поле во главе киевского «Динамо», как уверенно выводил команду на матчи, как рвался с мячом к воротом, обходя защиту противника. Всё это ушло, словно никогда и не было, война изменила город, но людей она не изменила. Ничего, когда-нибудь футбол вернётся в Киев. Когда-нибудь вернётся и бокс.
Строкач появился в обед.
— В каком ты полку? — спросил он, выслушав Илью. — Во втором? Значит, у тебя всего несколько дней в запасе, и семью нужно отправлять срочно. Идём.
Он зашел в кабинет директора стадиона и попросил связать с начальником управления пожарной охраны. После этого звонка секретарь Строкача подготовил письмо-ходатайство, и дальше уже заработала бюрократическая машина наркомата. Так в окончательном списке членов семей сотрудников Управления, следующих в город Ульяновск, появилось шестеро Гольдиновых и одна Терещенко. Список был составлен 18 июля, накануне дня отъезда. На всех, кто в него попал, выдали проездные документы. Время отправления эшелона — 15:00.
— Хорошо, — Гитл положила документы в сумочку с паспортами и метриками детей. — Значит, в шесть утра мы должны быть на вокзале.
— Мама, почему в шесть? — рассмеялся Илья.
— Потому что уедет тот, кто сядет в поезд. Если бы это помогло, я отправилась бы на вокзал сейчас. Иди домой, поспи…. Нет, подожди. Я хочу тебя проводить. Завтра тяжёлый день, мы будем обниматься, плакать и говорить ерунду, а мне нужно сказать тебе одну вещь, и ты послушай меня.
По расшатанной деревянной лестнице они спустились во двор. Было темно и необычно тихо, таким тёмным и безмолвным Илья не видел Подола никогда. Дома, окружавшие двор, стояли чёрными. В них не было жизни, в окнах не было света — многие соседи уже уехали, а те, что оставались, завешивали окна изнутри одеялами. За светомаскировкой следили все: милиция, дворники, соседи. Война продолжалась почти месяц, и город изменился так, что Илья перестал его узнавать. Казалось, что Киев и сам себя больше не узнаёт. Даже звёзды на киевском небе выглядели иначе, они наливались тяжёлым изжелта-багровым светом и висели необычно низко. Ну, хоть звёзды немцы бомбить не могут, подумал вдруг Илья, когда они вышли из дома.
— Ты, конечно, понимаешь всё лучше меня, — Гитл провела ладонью по плечу сына, — и в своей жизни ты давно всё решаешь сам. У тебя мой характер, я это раньше знала и теперь не отказываюсь. Ты всегда первый, ты всё хочешь делать лучше других, наверное, это правильно. Я видела, как ты дерёшься, и ты знаешь, мне понравилось, — тихо засмеялась она; это была неправда, но сегодня так нужно было сказать, — потому что ты думаешь, а не просто машешь кулаками. Но думать умеют не все, дураки растут без дождя. Что я тебе рассказываю? Если бы не было дураков, может быть, не было бы этой войны. Поэтому не слушай никого. Я понимаю, у тебя будут начальники, они станут решать за тебя, отдавать приказы и что там ещё? Начальники любят приказывать, а выполнять придется тебе. Дурак может загнать в такое место, откуда умный потом не выберется.
— Мама, но приказ есть…
— Да, да, да. Я же не говорю отказываться или, не дай бог, спорить. Начальники и дураки не умеют спорить и не любят тех, кто умеет. Но приказов может быть много, а жизнь у тебя одна. Думай о себе. Вот это я хотела тебе сказать. Теперь иди и поспи. Завтра утром, в пять, приезжай сюда с Феликсой и Бассамой — отправимся вместе, чтобы не искать потом друг друга на вокзале. Там такое начнётся,