та… отца Македонова дочь… – начал Воята и запнулся, сам не веря, что речь может идти о той же самой женщине.

– Допряма так, отца Македона, вашего прежнего попа, дочь единственная.

– И к ней сватался Страхота?

– Слушай, я тебе с самого начала всё обскажу. – Радуясь такому слушателю, Миколка отвернулся от сети и положил ладони на колени, враз приобретя сходство с опытным сказителем. – Было их два брата: Страхота и Плескач. И полюбилась им обоим одна девка – Еленка. А были они оба поганского рода – жили в лесу, идолу деревянному кланялись. Еленка вроде бы к Страхоте была склонна, да её отец, поп Македон, ни за что не желал её за нехристя отдавать. Что за одного, что за другого. И вот прошла неделя Русальная, до Ярилы Сильного, Огненного, всего ничего, а Плескач и думает: что, если Еленка со Страхотой сбежит и вокруг дуба зелёного повенчается? Думал он думал, и надумал пойти к Егорке-пастуху. Он, Егорка, знающий человек. Пожаловался ему Плескач на беду свою, попросил подмоги. И дал ему Егорка волчий пояс…

Миколка огляделся, будто боялся, что их подслушают, хотя в избе, кроме них, никого не было. В наступившей тиши издали донёсся волчий вой. Воята глянул на оконце. Оборотень бродит? Или показалось?

– Что это за волчий пояс? – Воята тоже понизил голос.

– Такой вот пояс особый, из волчьей шкуры сделанный. На кого его наденут, тот оборотнем станет. И вот пришла полонь[33], заснул Страхота, а Плескач на него тот пояс и надел. И сделался Страхота обертуном. Как ночь – посреди двора будто бы волк воет, а Страхота лежит как мёртвый. И вот сказывают, будто раз, когда лежал так Страхота, Плескач вывез его в поле да и зарыл у трёх дорог. Под утро хотел дух его в тело вернуться – искал, да не нашёл. Так он и умер, а дух его прочь умчался и с тех пор волком бродит…

– Этот Плескач своего родного брата заживо в землю зарыл? – Воята не верил своим ушам.

– Когда духа нет в теле – это не заживо считается, он и так был как мёртвый. Иные ещё сказывают, не сразу зарыл, а сперва корытом накрыл – под корытом дух его не нашёл, так тело и умерло совсем, а Плескач уж потом его зарыл, на другую ночь.

– Да немногим оно лучше. Это ж всё равно… Вот страх-то!

Воята содрогнулся, вообразив Плескача, сидящего рядом с обмершим – или мёртвым – телом родного брата, на которого он сам надел пояс из волчьей шкуры и тем сгубил сперва душу, а потом и живот… Это как же надо ненавидеть…

– А что же Плескач? Он куда делся?

– Никуда не делся. Как брата избыл, тут же к отцу Алфею пошёл в Марогощи, поклонился, крещение принял, стал зваться Касьяном. Жизнь праведную вёл, волхвов из волости всех поизгнал, за то его в Новгороде попом у Николы поставили.

– Ты чего, дед, говоришь? – не поверил изумлённый Воята. – Это отец Касьян, что ли, Плескачом был и Страхоте братом родным приходился?

– Так и есть! – Миколка вроде бы удивился, что Воята этого не знает. – Вся волость ведает. А как он из Новгорода воротился и в дьяконы был к Николе поставлен, тогда отец Македон и отдал за него Еленку. Она, сказывают, не хотела за него идти, да куда деваться? Страхоты уж в живых не было, и как полночь, так выл волк на дворе. Совсем бы он её со свету сжил, кабы не вышла замуж.

Некоторое время Воята сидел молча, обдумывая услышанное. Повесть казалась дивной, но если это правда, то понятно, отчего отец Касьян так мрачен и неразговорчив, отчего так не любит вспоминать о былом… И почему Еленка через время ушла от него – видно, тоже не снесла воспоминаний… А может, винит его, что брата сгубил. Брат всё же был родной…

– А ещё сказывают, – начал опять Миколка, – будто тело Страхоты в Дивном озере всплывает в корыте, если Плескач к нему придёт.

– К озеру?

– Если выйдет он на озеро, так сразу к нему то корыто плывёт, а в нём мертвец. Вот он и не ходит, на озеро-то…

– А отец Македон раз пошёл, выходит…

– Уж очень он, отец Македон, хотел озёрных бесов извести, да не знал как.

– Может, знал? – Воята поднял глаза.

– Может – знал, – со значением сказал Миколка. – Да нам не поведал. Ну, давай-ка спать, тебе рано в монастырь идти, если хочешь с матерью Агнией повидаться.

* * *

Наутро, едва рассвело, Воята вывел Соловейку из тесного сарая, где она гостила у Миколкиных кур и трех коз. Миколка, хорошо знавший порядок жизни в монастыре, разбудил Вояту перед началом утрени; подъезжая, они слышали из-за леса гудение била, созывающего в церковь. Если бы не служба, мужчину, да еще молодого, могли бы вовсе не впустить за монастырскую ограду. Миколка рассказывал, что миряне иногда ходят сюда на пение – ведь до храмов в Сумежье и Марогощах отсюда день пути. Но вблизи от Усть-Хвойского монастыря имелись лишь две деревни – Мураши на Ниве и Горицы на Хвойне, – и оттуда миряне приходили на службу по воскресным дням и большим праздникам.

Перед воротами на снегу, выпавшем за ночь, виднелась всего одна цепочка следов.

– Отец Ефросин пришёл, – указал на них Миколка.

Он сам постучал в било и растолковал отворившей оконце монахине: мол, парамонарь власьевский, тот самый, что в Лихом логу ночевал. Оказалось, слава Вояты проникла даже и за монастырский тын.

Наконец заскрипела и отворилась воротная створка.

– Мать игуменья благословила допустить, – объявила монахиня-привратница.

Только теперь Воята увидел её целиком: углы рта, складки от носа, даже уголки глаз на немолодом бледном лице были опущены, в полном согласии между собой, словно выражая смирение. При взгляде на это лицо у Вояты возникло желание тоже опустить глаза и склонить голову.

Крестясь в знак уважения к святому месту, Воята вслед за привратницей прошёл за ворота и по деревянному настилу направился к церкви. Когда они подошли, звон била прекратился. Монахини уже все были в церкви; на пришедших они не смотрели, а Воята, скрывая неприличное любопытство, украдкой окинул их взглядом. Сколько ему было видно при свечах, все монахини, числом восемь или девять, были в немалых годах. Самой молодой было на вид лет сорок, и лицо её казалось грустным; у остальных на морщинистых, носатых лицах отражалась уверенность и твёрдость духа. У одной, невысокой и полноватой, отверстие апостольника