Анна улыбнулась и покачала головой:

— Кажется, я забылась, настолько эта мысль захватила меня. Ты прав, об общем избиении не может быть и речи, и нам не удастся уговорить на это ни старуху, ни тем более ее сына. Хотя…

Она замолчала и задумалась. Гиз терпеливо ждал, не сводя с нее глаз.

— Что вы хотели сказать, матушка?

— Только то, что в нашем распоряжении народные массы — злобные, ненавидящие, воинственно настроенные и фанатичные до умопомрачения. А так как каждый вождь протестантов будет защищаться и при нем будут его люди, которые наверняка убьют при этом не одного горожанина, то…

— То все произойдет стихийно, само собой! — обрадованно вскричал Гиз. — И стоит кому-то подать клич к избиению, как их уже будет не остановить!

— Да, сын мой. И ты должен быть в первых рядах. Твой призыв воодушевит их на ратные подвиги во славу Господа и веры.

— Браво, матушка! Я всегда восхищался вашим тонким умом и проницательностью; сегодня вы превзошли себя.

— Недаром в наших жилах течет кровь французских королей, ибо я являюсь внучкой Людовика XII по Орлеанской ветви династии Валуа. Однако и совсем не устраивать покушения на адмирала тоже нельзя, — назидательно молвила Анна. — Она может заподозрить нас.

— В чем?

— В том, что мы задумали всеобщее избиение.

И опять Гиз смотрел на нее моргая, не улавливая смысла сказанного.

— Не понимаешь?

— Нет. Как же она узнает?

— Очень просто. Смерть адмирала вызовет испуг и брожение в рядах гугенотов, они станут осторожны и быстро начнут разъезжаться по имениям. Живой же адмирал не внесет никакого разброда в их ряды, и вот тогда она догадается, что именно из этих соображений мы и отказались от одной рыбы, чтобы, не распугав при ее выуживании остальных, выловить потом всю стаю. Для чего? Чтобы возвыситься самим, чего ей допускать нельзя. Вывод один — он должен быть только ранен, это не нанесет большого ущерба ни его здоровью, ни гугенотам, и отведет от нас подозрения в неискренности и двуличности. Ведь неудачный выстрел можно списать на случай, а Морвель — весьма искусный стрелок, чтобы не понять, как именно надлежит ему выполнить возложенное поручение.

— Это правда, я видел, как он стрелял по диким уткам. Все пули попадали в цель.

— Вот и отлично. Надеюсь, он будет сегодня на балу в Лувре, там ты ему обо всем и расскажешь. Но будь осторожен, упаси бог, чтобы тебя подслушали.

— Кругом меня всегда мои дворяне, они никому не дадут приблизиться ко мне.

— Не концентрируй внимание двора на беседе с Морвелем, это впоследствии может навести на подозрения, отведи его туда, где вас никто бы не видел. Это надо сделать сегодня; завтра, возможно, будет уже поздно. И еще. Предупреди всех добропорядочных католиков о готовящейся акции, скажи им, что час возмездия близок, пусть будут готовы. Но пусть не распускают языки, особенно при бабах. Кого заметишь — немедленно убей, такие нам не нужны. Для чего я говорю тебе все это? Да только потому, что замечаю злобные взгляды и хмурые лица католиков, косящихся на гугенотов, вижу, как готовы они броситься в драку, как только видят чересчур загордившихся и заносчивых южан, задирающих нос оттого, что им удалось заполучить французскую принцессу и что их адмирал в такой чести у короля. Не надо с ними враждовать и настораживать их, наоборот, прикажи католикам обходиться с ними мягко, ласково и предупредительно, будто с лучшими друзьями. Это усыпит их бдительность, что, в конечном счете, послужит нам во благо, а им во вред. Ну, теперь ты все понял?

— Я все сделаю так, как вы говорите, моя милая матушка, ибо вашими устами глаголет Бог и святая церковь.

— Вот и хорошо, — молвила герцогиня, вставая. — А теперь поедем в Лувр, нас, наверное, там ждут.

Весь день в Лувре царило веселье, ибо отмечали небывалое празднество, подобно которому не припоминали ни придворные, ни горожане. Последние после церемонии венчания молча, разбредались по улицам Парижа и, останавливаясь у дверей домов, живо обсуждали сегодняшнее событие. Для одних, и их было меньшинство, оно означало залог мира, которого они не хотели, другие усматривали в этом причину новых волнений и вооруженных столкновений с гугенотами, съехавшимися в большом количестве в столицу. Втихомолку ругали короля, позволившего совершиться такому святотатственному браку, и громко недоумевали, чего ради была устроена свадьба с королем-богоотступником, еретиком. Возмущались, роптали и не могли понять, как можно унизиться перед теми, кого совсем недавно считали заклятыми врагами? С кем теперь целовались, братались и обнимались, будто со старыми закадычными друзьями, недавнюю вражду с которыми считали ошибкой. Уж не собирается ли двор принять Реформацию, как это случилось в Англии?

В самом деле, стоило только посмотреть, как король Карл IX, который еще год назад собирался казнить Колиньи на Гревской площади, теперь целуется с ним и называет отцом и первым лицом в королевстве; как герцог Риз дружески пожимает руку тому же адмиралу, которого поклялся убить; как королева-мать улыбается и мило беседует с ним, заклятым врагом; как Генрих Наваррский вежливо раскланивается с нею и идет под руку, ласково называя ее тещей, хотя до сих пор не разуверился в том, что она являлась убийцей его матери; как Генрих Конде пожимает руку герцогу Анжуйскому, который убил его отца; как жены гугенотов и католиков, только вчера бывшие заклятыми врагами, теперь сидят за одним столом, мило беседуют и пьют, чуть ли не из одного бокала — стоило только посмотреть на все это, как у людей не то чтобы подозрительных и осторожных, но просто здраво мыслящих невольно возникало недоверие и сомнение по поводу искренности происходящего. Сомнение, как известно, порождает напряженную работу ума и вызывает страх перед неизвестностью; страх рождает желание защитить свою жизнь, взяв в руки оружие. Так и поступали горожане, и не было ни одного, кто ходил бы по улицам без ножа за поясом или у кого в доме не помещался бы целый ружейный арсенал.

Среди дворян, восседавших сейчас в Большом Луврском зале Кариатид за пиршественным столом, мысли такие возникали только у видящих далеко вперед людей. И действительно, если внимательно приглядеться, можно было заметить под рубахой у Монтгомери, де Лерана, дю Барта, дю Плесси-Морнея и Каваня мелкие кольца кольчуги, а за поясом у каждого, стоило им снять колеты, сразу обнаружили бы пистолеты и кинжалы. Остальные настолько очарованы были обходительным отношением, заботой и вниманием, что ни о чем подобном и не думали; искренне радуясь, они с готовностью поднимали бокалы и, чокаясь с католиками, пили за здоровье молодых.

Первым актом этой поистине большой чудовищной человеческой комедии можно было назвать это шумное застолье, где все горланили, крича и перебивая друг друга, где пели песни под сопровождение музыкантов, где жонглеры, шуты и акробаты выделывали свои комические номера, где гугеноты читали стихи про католиков, а те — про гугенотов.