Осип потер лицо ладонями, наваждение исчезло, оставив на душе скверный осадок.

Он хорошо помнил тот животный ужас, который непонятно откуда взялся, когда он держал в руках подарок странной старухи. Выбросить его он не посмел – опасался Дикой Илы. Вдруг она каким-то образом об этом узнает и прогневается? Нашлет проклятий, и тогда все, пиши пропало – был человечек, и нет его. Чешуей он вряд ли покроется, а вот потенция пропасть может запросто, или же ведьма еще какую-нибудь пакость устроит. И так неделю среди ночи просыпался от кошмаров, и, как маленький, боялся выйти во двор в туалет. Если мать не выбросила с чердака хлам, как она это любит делать, то, возможно, сверток до сих пор там валяется, а если так, то его непременно нужно развернуть, рассудил Осип.

В бабушкин дом в Пятиречье Манжетов ехал с замиранием сердца. Страха он теперь не испытывал, это было волнение, близкое к тому, которое обычно охватывает человека перед каким-нибудь значимым для него событием с неопределенным исходом.

Старенький бревенчатый дом бабушки Нелли, осиротевший без своей хозяйки, встретил Осипа запахом нафталина. Бережливая мама, уезжая в город, посыпала им вещи. А ведь когда-то здесь вкусно пахло борщом, жареным мясом, блинами, ароматным чаем с мятой, который никто так по-особенному не заваривал, кроме бабушки Нелли.

Осип сразу же полез на чердак. Его руки нащупали с детства знакомые деревянные ступени с облупившейся краской, нога по старой памяти поскользнулась, и Осип едва не полетел вниз. Сколько шишек и синяков заработал он в детстве на этой лестнице! Удержавшись, Манжетов, резко поднялся вверх и ударился головой о потолок, оказавшийся слишком низким. Со скрипом отвалился люк, в нос ударил спертый чердачный воздух. Вещей оказалось столько, что Осип пробирался с трудом. Раньше здесь их было значительно меньше. Вот ржавая рама от «Орленка», детские санки, на которых он в десять лет чуть не угодил под грузовик, множество коробок со всяким добром – нужным и ненужным… И как теперь тут что-нибудь искать?

Отчаявшись найти сверток сразу, Осип принялся методично перебирать барахло. Несколько раз делал перерыв, трижды порывался бросить свое занятие и уже ближе к ночи, усталый, голодный и пыльный, его закончил. Безрезультатно.

Окидывая прощальным взглядом тщательно отсортированный хлам, Манжетов заметил то, что искал. Сверток лежал у самого входа, в пришедшем в негодность отцовском охотничьем сапоге. Усталости как не бывало! Осип резво спустился вниз, будто торопился на отходящий поезд. Он нетерпеливо, но аккуратно справился с застежкой – рыбьими зубами, развернул медвежью кожу и увидел вложенный в нее листок бумаги, а на нем корявым, словно курица лапой, почерком было написано несколько строк.

Это писал его дед, Михаил Степанович, ошибки быть не может – точно таким же корявым почерком написаны письма, которые так трепетно хранила бабушка Нелли.

– Вот оно что! – тихо произнес Осип.

Манжетов, в общем-то, не пил, но сейчас руки сами потянулись к шкафчику, где мама хранила «сельскую валюту» – припасенную для расплаты с наемной рабочей силой водку.

Махом осушил полстакана, закусил копченым салом со шкуркой. Душа согрелась, сразу стало легче. Оказалось, что Михаил Степанович, которого государство, а вместе с ним и его семья, причислило к изменникам Родины, не сдавался в плен и даже не прятался от своих, опасаясь наказания за подорванный мост. Он ушел с айнами на остров Хоккайдо, чтобы жить там вместе с любимой женщиной. Все так просто: у деда была любовница, бабушка Нелли об этом знала и простить не могла. И отец, наверное, тоже знал, но он понял и простил, а ему, Осипу, по прошествии стольких лет на деда держать обиду не следует тем более.

В записке дед обращался к Нелли, как он ее называл, Нелюшка, и к своему сыну Жорочке, просил прощения, обещал всегда их помнить и помогать. Внизу стояли адрес и дата: 1956 год – время реабилитации политзаключенных.

Почему Дикая Ила не передала записку тем, кому она была адресована? Может быть, пыталась передать, но бабушка Нелли не взяла? Ведь она была очень сердита на деда и Дикую Илу не любила. Бабушки Нелли лет семь как нет, Дикой Илы и того больше. У них уже ничего не спросить. Остается отец. Может, он что-нибудь расскажет?

Георгий Михайлович, уже постаревший, но крепкий мужчина, питал страсть к рыбалке и по возможности старался проводить время за любимым занятием. Они с товарищами на внедорожнике приезжали в любимую бухту и пропадали там по нескольку дней. Их жены не ворчали, понимали, что без рыбалки мужики зачахнут, да и в семье благодаря их увлечению всегда икорка и рыба водились, а то и лишний рублик появлялся от продажи улова.

Осип отца в городе застал не сразу. Было бы странно, если бы отец в самый пик рыболовного сезона сидел дома. Зато уладил дела на работе, навел кое-какие справки и узнал, что адрес, указанный в записке, существует и по сей день.

Осипу захотелось увидеть дом, где жил его дед, узнать, кем он работал, какая у него семья. А вдруг там остались какие-нибудь вещи деда? А вдруг он еще жив? Не желая откладывать столь важное дело на потом, Осип отправился на остров Хоккайдо.

В Японии Осип Манжетов бывал часто, ездил туда в основном по делам бизнеса, такие поездки воспринимал как нечто будничное, ничем не примечательное. В этот раз дела обстояли иначе. Дорога показалась ему бесконечной, паром еле тащился по проливу, разъединяющему Сахалин с островом Хоккайдо. Манжетов сто раз себя проклял за то, что не полетел на самолете.

Таможенники работали медленно, японские таксисты вдруг решили устроить забастовку, так что уехать из порта стало затруднительно. Потом все-таки нашелся один, оказавшийся не то индусом, не то пакистанцем, который взялся отвезти его по указанному адресу. Пока стояли в пробках, пока искали дорогу (выяснилось, что таксист всего второй день за рулем), на место приехали к полуночи.

По указанному адресу стоял скромный, аккуратный дом на несколько квартир. Осип с замиранием сердца смотрел на горящие окна на первом этаже. Они относились к той самой квартире, где жил его дед.

Напрашиваться в гости неприлично, особенно к незнакомым людям, а уж делать это в столь поздний час неприлично втройне. Манжетов был человеком воспитанным, но в этот раз позволил себе неслыханную наглость и надавил на кнопку домофона. Он звонил долго, пока не услышал непонятную японскую речь.

– Добрый день! – сказал Осип по-японски. Он вовсе не собирался издеваться над жильцами, просто другого японского приветствия не знал.

Ему что-то ответили. Кроме приветствия, японский словарный запас Осипа включал в себя только «спасибо» и несколько ругательств. Английским языком Манжетов владел значительно лучше. Он скороговоркой выпалил заготовленную на случай встречи речь по-английски. Манжетов назвал себя, объяснил с какой целью приехал, сказал, что «был бы премного благодарен, если, может, не сейчас, а в более удобное время, уважаемые хозяева позволят ему взглянуть на стены, в которых провел долгие годы близкий ему человек».

На том конце молчали, отчего у Осипа появилась нехорошая догадка, что уважаемых хозяев он утомил и скоро здесь появится полиция. Он уже собрался уносить ноги, как услышал тихий сигнал, издаваемый селектором домофона. Дверь отворилась, на пороге стояла невысокая молодая женщина с нетипичным для японки лицом.