понятны. Он вспомнил отрешенные взгляды сослуживцев, уставленные вдаль. Вспомнил он и ощущение полного равнодушия, которое испытывал после боя, и как не чувствовал ни горя, ни печали, ни злобы, когда считал тех, кто погиб за прошедший день. Но, как бы не было тяжело это состояние, со временем оно всегда проходило.

– Он испытывает раскаяние?

– Скорее нет. Скорее всего он понимает, что совершенный им поступок аморален, но проблема в том, что нормы морали для него несущественны, он не опирается на них при принятии решений, а значит и не испытывает стыда или раскаяния от их нарушения…

Установившуюся тишину нарушил Франц:

– Он убивал еще?

– Не могу сказать однозначно. Вполне возможно. Но, если он и убивал, то общих черт, скорее всего, не будет. Ритуал убийства для него не важен, для него важен только результат, поэтому он, если будет совершать убийство, будет совершать его не с целью повторения предыдущего опыта, а с целью максимально эффективного достижения результата.

У Хольгера вопросов больше не было, у Майера, судя по его молчанию, тоже.

– Спасибо вам за помощь, доктор. Не могли бы вы описать то, что вы нам сейчас рассказали и то, что придет вам в голову помимо этого. В пятницу я или Майер заедем к вам и заберем ваш отчет, чтобы подшить к делу. Это очень поможет следствию.

– Конечно, господа. Я всегда готов сотрудничать с полицией, хотя, признаюсь, был изрядно удивлен, когда вы обратились ко мне с такой просьбой. Надеюсь, смогу прийти еще к каким-нибудь выводам за неделю. Жду вас в пятницу.

Перед тем, как распрощаться, Франц задал доктору последний вопрос:

– А амок, упоминаемый вами ранее… В чем его причина?

– Раньше считалось, что он происходит из-за употребления опиума, которое очень распространено в Азии. Однако сейчас эта теория ослабевает – опиум употребляет множество людей самых разных народов, живущих в самых разных уголках Земли, но только у туземцев Юго-Восточной Азии бывает амок. По большому счету, мы не знаем в чем его причина. Скорее всего это характерная черта жителей конкретного региона, наподобие того странного мечтательного желания желать, которое свойственно порой почти каждому немцу.

Вся дорога до управления прошла в молчании.

Глава 19

Шепот в сумерках

– Ты тоже не можешь уснуть?

– Пытаюсь, но ты так ворочаешься, что это абсолютно невозможно.

– Прости…

– Глупости.

– Мне нравится, когда ты кладешь руку мне на плечо, как сейчас…

– На твое плечо так и хочется положить руку.

– Это с Войны?

– Нет, это мой глаз и он у меня от мамы.

– Прости, я не очень хорошо вижу в темноте… Помоги мне. Теперь мы на месте?

– Если ты искала шрам на лице, то да. И да – он с Войны.

– Ты знаешь, когда я только увидела тебя, я поняла, что этот шрам еще с тех пор. Как ты его получил?

– Зацепило щепой отколотой от бруствера.

– А этот недавний?.. Прости, пожалуйста!

– Уф, ничего страшного… Да, этот свежий.

– Ты очень внезапно ворвался в мою жизнь…

– Кто бы говорил о внезапности!

– Я очень мало о тебе знаю. Расскажи о своей жизни, о семье.

– Сейчас?

– Да, представь, что это сказка на ночь.

– После некоторых сказок бывают кошмары.

– Не бойся, я не впечатлительная.

– Ну, хорошо. Я родился в Берлине на короткой улочке под странным названием Воксштрассе. Отец – почтовый служащий. Мать – жена почтового служащего. Это было в 1895-м году в октябре…

– У тебя есть братья и сестры?

– Да. Сестры – две старшие и младшая.

– Бедный…

– Почему бедный?

– Ты был окружен девчонками со всех сторон.

– Да нет, все было не так страшно. Самая старшая – Паула, вышла замуж, когда мне было десять лет, и сразу уехала с мужем в Оснабрюк. Она была почти на одиннадцать лет меня старше и мы не были особенно близки – разный пол, разный возраст, разные интересы… Насколько я знаю, у них все хорошо. Мы с ней переписываемся иногда, шлем открытки на Рождество.

Средняя – Ангела, старше меня на четыре года. С ней я не общаюсь.

– Почему?

– Она и ее муж поступили непорядочно после Войны. Настолько непорядочно, что я до сих пор не могу и вряд ли когда-нибудь смогу их простить.

– А что они сделали?

– Отец умер в 15-м, а мать в начале 18-го. По завещанию матери наш дом оказался разделен между Паулой, Ангелой, мной и Идой – моей младшей сестрой. У Паулы была сложившаяся жизнь, поэтому она передала свою часть Ангеле, Иде тогда было шестнадцать, и она оказалась на попечении Ангелы с мужем, а я был на фронте.

С весны 18-го года я перестал получать письма из дома. До нас, конечно, доходили слухи о волнениях, стачках и нужде на Родине, поэтому я всерьез встревожился. Война кончилась, и я вернулся в родной дом, где очень удивились моему возвращению. Оказывается, в начале марта пришла похоронная телеграмма. Я могу поверить, что телеграмму прислали по ошибке, но вот поверить в то, что не дошло ни одно из отправленных мной писем, выше моих сил.

Похоже, кто-то из моих родных решил наложить руку на мою часть дома, рассчитывая, что с Войны я не вернусь. Иду и Паулу винить не в чем – они узнали о моей «смерти» от Ангелы. А вот она либо сразу все знала, либо поверила своему мужу… ух, мерзкий тип! Крючкотвор, подлиза с вечно потными руками, героически не попавший на фронт из-за зрения… Никогда не видел его в очках! Прости меня. Просто сейчас все вспомнил и вновь злоба взяла…

– Это ты прости, что заставила вспомнить.

– В общем, пусть меня и не гнали, дальше жить с этими людьми под одной крышей я не мог. С тех пор не писал ей и не ездил в тот дом. Мне жаль Иду. Мы были близки, несмотря на разницу в возрасте. Она была умной и сильной – это сочетание делает человека успешным. Кроме того, она играла в шахматы. Но когда я вернулся после Войны от той Иды мало что осталось. Я смотрел на нее и видел Ангелу. Жадность, сварливость, эгоистичность почти заслонили то, что мне в ней нравилось. Я, кстати, видел ее год назад. У нее все неплохо – муж, двое детей, в шахматы она, правда, больше не играет.

– А кто научил играть тебя?

– Отец.

– Ты был близок с ним?

– Наверное, можно так сказать. Я запомнил его уставшим. Трудно быть отцом такой большой семьи, но он блестяще с