большей степени. В центральной России Москва, задавая тон поэтическому творчеству, выработала исторические песни, которые могли заменить собою старые былины; на Дону и на Урале казацкая жизнь, полная треволнений, также давала пищу для новых форм эпоса. Но на крайний север из этих новинок проникла самая незначительная часть,[697] и население довольствовалось старым, вынесенным из Новгородской земли эпосом, только слегка применяя его к своей природе и своему быту.

Наконец, четвертым условием сохранения былевой поэзии должно быть сочувствие ее идеалам и понимание ее типов. В этом отношении северный крестьянин был поставлен в особенно благоприятные условия. Живя вдали от крепостного права, он, по прекрасному выражению Гильфердинга (Онежские былины, по II изд. с. 7), «не терял сочувствия к идеалам свободной силы, воспеваемым в старинных рапсодиях. Напротив того», продолжает тот же исследователь, «что могло бы остаться сродного в типе эпического богатыря человеку, чувствовавшему себя рабом?» Если приглядеться к крестьянину Зимнего берега, то окажется, что ему должен быть понятен тип независимого «эпического богатыря», так как он ни перед кем не «чувствует себя рабом». Отношение золотицких крестьян к заезжему горожанину совсем не то, что отношение нашего мужика к барину. Они относятся к человеку высшего сословия как к равному, — не унизятся перед ним, но не откажутся и охранить его интересы, в случае покушения на них со стороны других, хотя бы своих же односельчан. При встрече они слегка кивнут ему головою, не снимая шапки, и назовут его так же, как своего крестьянина — «молодцом» или «мужиком», но ни в каком случае не барином, потому что это слово им даже неизвестно.

Некоторые сведения, собранные мною, позволяют предполагать, что старинные скиты также играли роль в хранении и распространении нашего эпоса; но говорить об этом положительно я не решаюсь, так как сам я не был ни в одном из таких скитов. Документально мне известно, что в Онуфриевском скиту пели много духовных стихов, между прочим и Голубиную книгу (№ 53), которая считается за старину. Одна учившаяся там старуха, среди рукописей которой я нашел несколько стихов, а также старину об осаде Соловецкого монастыря, писанную около 1814 г. (№ 90), говорила мне, что в кельях пели и про князя Владимира. Покойный сказатель Василий Крюков (о нем см. в биографии II) и хорошая сказательница Точилова (X) выучили некоторые старины в том же скиту; к сожалению, мне неизвестно, какие именно старины и от кого они переняли. Может быть, серьезные и благочестивые сюжеты, действительно, пользовались популярностью в некоторых северных чисто национальных скитах, которые допускали в свои кельи народные стихи и старины, в противоположность официальной церковности,[698] бывшей большею частью суровой гонительницей как христианских легенд, признанных ею апокрифическими, так в особенности и народной поэзии.

Теперь я перехожу к современному состоянию былинной традиции в Зимней Золотице. Старины здесь поются как мужчинами, так и женщинами: насколько я мог узнать, в обоих селах можно найти 11 сказателей и 13 сказательниц,[699] так что число женщин-певиц превышает число мужчин; мне пришлось записывать старины также более у крестьянок, чем у крестьян: первых оказывается 6, а последних — 5, причем первые знают не менее старин, чем вторые. Самый обширный репертуар оказался также у женщины, правда, родом с Терского берега, А. М. Крюковой. В распределении сюжетов трудно указать какую-нибудь разницу между полами: скорее, разница в этом отношении существует между лицами, обладающими более и менее обширным репертуаром, а именно: первые не любят коротких, а также общеизвестных старин. Старины поются большею частью пожилыми людьми от 40 до 60 лет, но заучивают их обыкновенно еще в детском возрасте. Так, обе Крюковы, мать и дочь, начали перенимать старины с 8—9 лет; А. М. Крюкова до 18 лет, когда она жила на Терском берегу, заучила 41 старину, а с 18 до 45 лет — только 19; Васильева заучивала старины девочкой лет 10; в молодости, именно, лет 17-ти, перенимал старины и замечательный сказатель Гаврило Крюков.

Такой способ передачи старин от одного поколения другому объясняет сравнительную сохранность, в какой донесли до нас золотицкие сказатели старые былины: он сокращал количество звеньев, связывающих современные тексты с более ранними, так как наиболее важные изменения в них совершались, очевидно, при передаче. Другой факт, объясняющий архаичность записанных мною старин, это — почтение, с которым относятся сказатели к содержанию их. А. М. Крюкова прямо говорила, что проклят будет тот, кто позволит себе прибавить или убавить что-нибудь в содержании старин. Уважение крестьян к старинам и сказателям настолько известно, что я не считаю нужным на нем останавливаться; отмечу только тот факт, что крестьяне считают знание былин признаком талантливости и как бы образованности. Один старик говорил о себе и нескольких других крестьянах не знавших былин: «вот, мы никуда не годимся, ничему не учились; никакого проку в нас нет».[700]

Отношение к содержанию рассказа сказателей и других крестьян, слушателей, — двоякого рода: с одной стороны, они хотят показать вам, как образованному человеку, что не верят всему, что поется в старине, и самый процесс пения называют враньем: «он много тебе наврет!»; но с другой стороны, во время сказывания старин у них срываются с языка замечания, показывающие, с каким доверием они относятся к их содержанию. Когда один сказатель пел о том, что Соловей разбойник глотает по целому богатырю с конем (№ 107), слушатели заметили: «кака пасть!», по поводу того, что Илья направил стрелу в правый глаз Соловья, послышалось замечание: «небольша меточка». Чудесные свойства богатырей обыкновенно объясняются тем, что они были не такой народ, как теперешние люди, — ели, пили, спали, дрались не по-нашему. Несколько критическое отношение к содержанию старин я заметил только у А. М. Крюковой; но и она не доверяет лишь некоторым частностям, в общем признавая достоверным содержание не только старин, но отчасти и сказок. Так, она недоверчиво отнеслась к рассказу старины, что из крови Дуная протекла река (№ 10). Иногда для нее является только сомнение в правде того, что она поет. Например, относительно того, что Егорью Храброму выпал конь из тучи (№ 24), она вопросительно заметила: «врака́ поется?»; но когда я передавал ей рассказ Пономарева, что конь выпал Илье Муромцу (№ 91), она стала утверждать, что, как всем известно, конь выпал Егорью. Иногда она весьма основательно критикует текст своих же старин. Пропевши о том, что крестового брата Василия Богуславьевича «во многих старинах скажут» (№ 52), она отвергнула эту подробность: «врака́, всё-таки в одной». Относительно старины о шведской войне при Екатерине II (№ 41) она заметила, что врака́, будто