вроде А. Н. Майкова, так и со стороны соредакторов-соратников Некрасова, вроде М. Е. Салтыкова-Щедрина. Сам же Некрасов по крайней мере от начала «Подростка» пришёл в восхищение, как сообщал Достоевский жене 9 февраля 1875 г.: «Вчера только что написал и запечатал к тебе письмо, отворилась дверь и вошёл Некрасов. Он пришел, “чтоб выразить свой восторг по прочтении конца первой части <…> Всю ночь сидел, читал, до того завлёкся, а в мои лета и с моим здоровьем не позволил бы этого себе”. “И какая, батюшка, у вас свежесть (Ему всего более понравилась последняя сцена с Лизой). Такой свежести в наши лета уже не бывает и нет ни у одного писателя. У Льва Толстого в последнем романе лишь повторение того, что я и прежде у него же читал, только в прежнем лучше” (это Некрасов говорит). Сцену самоубийства [Оли] и рассказ он находит “верхом совершенства”. И вообрази: ему нравятся тоже первые две главы. <…> Вообще Некрасов доволен ужасно. <…> Одним словом, в результате, то, что мною в “Отеч<ественных> записках” дорожат чрезмерно и что Некрасов хочет начать совсем дружеские отношения. Просидел у меня часа 1 1/2, так что я опять чуть не опоздал к Симонову…»

Перед смертью Некрасова Достоевский навещал его, был затем на его похоронах и произнёс речь, которая произвела глубокое впечатление на присутствующих. Эти свои мысли об умершем поэте Достоевский поместил в декабрьском выпуске ДП за 1877 г. и вообще всю 2-ю главу посвятил Некрасову. И признался сам себе и читателям: «Короче, в эту ночь я перечёл чуть не две трети всего, что написал Некрасов, и буквально в первый раз дал себе отчет: как много Некрасов, как поэт, во все эти тридцать лет, занимал места в моей жизни! Как поэт, конечно. Лично мы сходились мало и редко и лишь однажды вполне с беззаветным, горячим чувством, именно в самом начале нашего знакомства, в сорок пятом году, в эпоху “Бедных людей”…» И далее писатель сформулировал главное, на его взгляд, в поэзии Некрасова: «Некрасов же, несмотря на замечательный, чрезвычайно сильный ум свой, был лишён, однако, серьёзного образования, по крайней мере, образование его было небольшое. Из известных влияний он не выходил во всю жизнь, да и не имел сил выйти. Но у него была своя, своеобразная сила в душе, не оставлявшая его никогда, — это истинная, страстная, а главное, непосредственная любовь к народу. Он болел о страданиях его всей душою, но видел в нём не один лишь униженный рабством образ, звериное подобие, но смог силой любви своей постичь почти бессознательно и красоту народную, и силу его, и ум его, и страдальческую кротость его и даже частию уверовать и в будущее предназначение его. О, сознательно Некрасов мог во многом ошибаться. <…> Но сердцем своим, но великим поэтическим вдохновением своим он неудержимо примыкал, в иных великих стихотворениях своих, к самой сути народной. В этом смысле это был народный поэт…»

Из их переписки сохранилось только 4 письма Достоевского к Некрасову (1847–1875) и 9 писем Некрасова к Достоевскому (1862–1875).

Некрасова Екатерина Степановна

(1847–1905)

Историк литературы, впоследствии сотрудница Румянцевского музея, почитательница Достоевского. Именно она, по воспоминаниям А. М. Барсуковой, выдвинула идею увенчать венком Достоевского после его триумфальной «Пушкинской речи», что и было исполнено — громадный венок был ему поднесён в зале Благородного собрания 8 июня 1880 г. и, несмотря на лёгкое сопротивление писателя, надет на него.

Немирович-Данченко Василий Иванович

(1844–1936)

Брат известного режиссёра Вл. И. Немировича-Данченко; писатель, автор более 250 (!) книг — сборников стихов, очерков, рассказов, повестей и романов. Достоевский, став редактором «Гражданина», по воспоминаниям издателя князя В. П. Мещерского, однажды заявил ему, что открыл талантливого автора, присылавшего свои очерки из Архангельской губернии, где находился в ссылке. Очерки и стихи Немировича-Данченко активно печатались в Гр, а их автор, благодаря хлопотам Достоевского и Мещерского был «помилован», появился в Петербурге. Сохранились сведения, что Достоевский встречался с ним в 1870-е гг. лично и не только в редакциях, но и, к примеру, на вечерах у А. Н. Майкова. Судя по всему, в воспоминаниях метранпажа М. А. Александрова приведено мнение Достоевского именно о плодовитом Немировиче-Данченко, которое более внушает доверие, чем свидетельство Мещерского: «О другом современном литераторе (Перед этим речь как раз шла о бездарных романах самого Мещерского. — Н. Н.), писавшем уже чрезвычайно литературно — и прозою и стихами, — не знаю почему, Фёдор Михайлович составил себе пренебрежительное мнение, которого неизменно держался постоянно…

Ещё во время редактирования “Гражданина”, когда этому литератору симпатизировал издатель “Гражданина”, радушно открывший ещё в первый год издания страницы этого журнала его произведениям (что, к слову сказать, не помешало помянутому литератору впоследствии инсинуировать его), составляя однажды с издателем номер журнала, Фёдор Михайлович, по поводу продолжения довольно объёмистого произведения помянутого изящного литератора, начатого печатанием ещё до его редакторства, высказался за изгнание его со страниц журнала совсем или, по крайней мере, до более свободного места.

— Но ведь это такая милая, такая литературная вещь, — возразил издатель.

— Не понимаю, что вы находите хорошего в литературном произведении, где только и речи, что: были мы там-то, потом поехали туда-то, там пробыли столько-то времени и видели то-то и прочее в таком роде, без идеи, даже без мысли, — проговорил Фёдор Михайлович с оттенком лёгкой досады и заходил по кабинету издателя, где этот разговор происходил.

Издатель едва заметно пожал плечами, улыбнулся и более не возражал.

Так начатое произведение изящного литератора и осталось недоконченным в “Гражданине” <…> Впоследствии литератор этот стяжал себе довольно значительную и относительно прочную известность, благодаря которой в 1877 году он получил от одной большой петербургской газеты предложение отправиться на театр войны в качестве её специального корреспондента, но Фёдор Михайлович относился к его писанию по-прежнему, и когда однажды в разговоре я сослался на его корреспонденцию с театра войны, Фёдор Михайлович нахмурился мгновенно и сказал:

— Ну, уж этого-то лучше бы вовсе не читать!..» [Д. в восп., т. 2, с. 295]

Неофитов Александр Тимофеевич

Дальний родственник писателя по материнской линии; профессор всеобщей истории Практической академии коммерческих наук. Был одно время душеприказчиком по наследству А. Ф. Куманиной, но вскоре был исключён из числа наследников, ибо попал под суд за подделку ценных бумаг. В газетах, в частности в МВед, в 1865–1866 гг. много писали о процессе над подделывателями билетов займа, упоминалось в этих корреспонденциях имя Неофитова и купчихи Куманиной, у которой он взял 15 тыс. руб. под залог фальшивых свидетельств лотерейного займа. Дело, касающееся куманинского наследства, не могло не привлечь