что между нашими и не нашими

поле пашенное,

только не комбайнами, а танками.

Видел ли ты когда-нибудь, как у танка отрывает башню?

И башня эта летит метров двадцать,

а потом как врежется…

Если хочешь узнать цену войны,

поговори с беженцами.

С теми, чьи дома на улице, ведущей к монастырю,

стоят шкафами наружу.

С теми, кто вещи, пропахшие дымом, заворачивал в простыню.

Я рассказывала о них мужу,

а потом и друзьям мужа,

они кивали, но до конца мне никто не верил.

Я рассказывала о них и плакала,

я написала о них не одну сотню текстов.

«Послушай, но ведь раньше вы были одинаковыми,

зачем вы воюете, если вы одного народа тесто?»

Нет, мой хороший, представь себе

тесто, вымешенное руками хозяйки.

Если от него отнять кусок и поставить в печь,

как ты этот кусок снова сделаешь клейким?

Как его снова сделать тягучим и белым?

Этот кусок обгорелый и твёрдый,

о который сломаются любые зубы.

Если ты хоть раз спал в коридоре одетым,

если ты хоть раз вжимался в асфальт всем телом,

если ты хоть раз бежал домой под обстрелом,

ты это никогда не забудешь.

«По Донецку на кабрио по коменде…»

По Донецку на кабрио по коменде.

Я твой Питер, ты моя нежная Венди.

По брусчатке вверх, как в старые времена.

Я менял айфоны, страны и города,

но вернулся, пусть и на две недели,

в наш панельный дом с вечным звуком дрели.

Этот город сам по себе и биток, и текст.

Развелось как грязи в нём поэтесс.

Развелось девичек без чувства слова.

Слушать их стишки – словно есть в столовой.

Рулит массами поэтический общепит.

Не всё то поэзия, что шипит.

Мам, насыпь борща мне тарелку, с горкой.

Как красиво, мама, горят конфорки.

Я давно не видел, как на газу

варят что-то с пенкой в большом тазу.

По Донецку на кабрио по коменде.

Жить везде нормально, были бы деньги.

Прокачу мою Венди по Пушкина с ветерком.

Знаешь, дед мой был заслуженным горняком.

Мой отец был тоже шахтёрской масти.

Я родился, чтобы продолжить династию.

Мать сказала, что только через её труп,

ткнула пальцем в мой подростковый пуп:

«Пока я твоя мать, у меня есть право

не пускать тебя в чёртову чёрную лаву».

Отец запил, дед подливал, но был трезв.

На том и решили, что это не мой крест.

Мам, откуда в донецких женщинах столько силы

жить в современной брошенной Хиросиме?

Откуда в тебе столько силы, мать,

каждый день умирая, не умирать?

По Донецку на кабрио по коменде,

как в хреновом фильме, в самом его энде,

мы летим с моей Венди по Ильича.

Венди, а выйдешь замуж за рифмача?

«Я видела их, по-спартански одетых…»

Я видела их, по-спартански одетых, —

двух девушек в супермаркете «Молоко».

Они покупали кофе и сигареты.

У одной было что-то с рукой.

У другой были дивные длинные волосы – рожь и мята —

на прямой пробор.

Две девушки – два солдата.

Я не вслушивалась в их разговор.

Они не выглядели нарядно или ухоженно:

военный оттенок зелёного мало кому к лицу.

Мне захотелось угостить их мороженым

и купить по леденцу.

Две девушки в камуфляже несвежем,

ни модных сумочек, ни туфель на каблуке.

Я загадала через год встретить их в красивых платьях на побережье,

а не выбирающими дешёвое курево в «Молоке».

«Жизнь так несётся, что, кажется, врежется в стену…»

Жизнь так несётся, что, кажется, врежется в стену.

Было ли детство под солнцем города роз?

Были ли руки отца, колдовские, над острым коленом?

Были ли слёзы? Были. Как в детстве без слёз?

Слёзы… Они что вода из донецкого крана.

Были, лились, а теперь их дают по часам.

Лягу укладывать дочку, и вспомнится спинка дивана.

В стылом Донецке стоит этот белый диван.

Я за ним сына качала в потерянном мае.

Сонные степи с тех пор у нас топчет кирза.

– Мама, я слышал или послышалось: снова стреляют?

– Спи, мой хороший, это, должно быть, гроза.

Слёзы дают по ночам, чтобы дети не знали.

Слёз этих таз жестяной, для мытья головы.

Что о нас скажут потом? Мы жили, мы воевали.

Мы воевали за то, чтобы не было больше войны.

«Малина из Кабарды…»

«Малина из Кабарды,

черешня из Дагестана».

Торговать фруктами в Кисловодск

Галя приехала с Украины.

Говорит: «Здесь легче будет поднять сына».

Мальчик Илюша

всем рассказывает, что его нашли в ящике с грушами,

как Чебурашку в ящике с апельсинами.

Мальчик Илюша не любит фрукты,

любит жареную картошку и отбивные.

Галя говорит про Илью:

«Дети сейчас другие,

чем я только его ни кормлю,

а он хочет лишь жареную картошку с куском мяса.

И всё равно самый худой в классе».

У Гали квартирка в Бахмуте,

Артёмовск бывший.

Глаза у Гали голубые, распахнутые,

но взгляд застывший,

как будто внутрь.

У Гали самые ароматные абрикосы

и самая сладкая алыча.

Галя боится, что скоро осень

и в её магазинчике красного кирпича

больше не будет такой кассы.

«Но мне всё равно будет хватать на мясо

и конфеты из Нальчика».