миллионы рублей

выживите

мы с вами

чем можем

через неделю ещё пришлю

детям Донбасса

старикам Донбасса

на благое дело

помощь солдатам

нашим в Новороссии

я читаю эти сообщения и понимаю

это поэзия

пёс меня разорви

если это не самая настоящая поэзия

21 грамм

Когда я была маленькой,

мне нельзя было одной

ни в лифте, ни в транспорте.

Это было до всяких историй с паспортом.

Каким он будет —

синим ли, красным ли?

Я жила тогда по зелёной корочке,

в ней было написано, что я дочка

Ревякиных Лилии и Николая.

Он сейчас за мною присматривает из рая.

А когда родилась уже моя дочка,

его первая внучка.

Спустя лет тридцать,

а может, и триста.

Василиса, кудрявая голова.

Её мать, поэт и коллаборационистка,

получила паспорт России.

После шести лет ожидания.

Красный. Красивый.

Ослепляющий своей красотой и военной славой.

«Сильный должен защищать слабого», —

говорил папа всё моё детство.

Восемь лет он лежит в Диком поле

под моим Донецком

и шлёт мне эти буковки.

Папиными молитвами.

Всё, что у меня есть, – это могильные плиты

отца и деда

под свинцовым донбасским небом.

В июле двадцатого под Ростовом,

когда меня произвели в рядовые

бескрайней страны,

от Калининграда и до Хабаровска,

много ли во мне тогда было радости?

Много.

Но и боли много.

«Должен ли сильный защищать слабого?» —

спрашивала я строго.

Спрашивала и даже требовала,

рассказывала про свинцовое донбасское небо.

Говорила: пора, пора

знамя победы поднять на-гора

из забоя, подвала, траншеи.

Победить уродливого Кощея.

24 февраля 2022 года

я проснулась около семи утра.

Из интернета на меня оскалилось слово,

только вот началась она не в тот день,

а весною четырнадцатого.

Я запомнила, какой серый свет

был в то утро на улице.

Как дочка улыбалась во сне,

какими огромными и синими

были глаза мужа.

На столике красным горчичником

лежал паспорт моей страны.

Тяжёлый обожжённый кирпичик,

но такой же лёгкий,

как душа.

Двадцать один грамм ровно.

Опасный, как бритва.

Красивый, словно икона.

Мариуполь

Есть у русских качество наживное.

Коль потоп, добудут чертёж адмирала Ноя.

И построят ковчег, настоящий ковчег для всех.

Над страной моей летит близорукий снег.

Где страна моя кончится, там она и начнётся.

Над Азовским морем восходит солнце,

над азовским горем взойдёт окровавленная пшеница.

Господи, доведётся ли помириться?

Мариуполь мой, бездыханное твоё тело,

сколько дней оно тлело, плавилось и болело.

Сколько дней твои люди – тусклые свечи —

до чего же хрупок мариупольский человечек.

Это новый вид, ещё неизвестный Homo,

обречённый выжить под обломками дома.

Обречённый смотреть на хлеб и глазам не верить.

Обречённый хранить ключи от сорванной с петель двери.

Мариуполь мой, на два берега поделённый,

принимавший в себя смертельные батальоны,

отдававший людей через узкие коридоры.

О тебе на высоком небе ведутся переговоры.

А с небес, как водится, горе заметно ближе.

Вот Азовское море берег песчаный лижет.

Вот стоит мальчонка на берегу – прогоревший факел.

Это брат мой двоюродный по отцу – Володя Ревякин.

«А май уже наступил – первое, второе, третье…»

А май уже наступил – первое, второе, третье.

Накрывает нас, маскирует нас камуфляжной сетью.

Поднимает над миром, обещает победу.

Я иду распечатывать портрет деда.

Мастерю себе щит – палка, кусок фанеры.

У деда глаза – сухой асфальт – светло-серые.

Смотрел ими пристально – орловский рысак, герой мой.

На щите, как живой, дедушка мой покойный.

Был бы доволен? Вырастил хорошую внучку.

Носит мою фамилию. Ревякины – род живучий.

И строевым по Тверской тащит меня сквозь время.

Мне в сорок третьем немец стрелял в колено.

А в сорок пятом в самом начале мая

я лежал под телами товарищей, думал, что умираю.

И только в две тыщи пятнадцатом уснул мертвецким.

Лежу в Диком поле между Докучаевском и Донецком.

Лежу, ни о чём не думаю и уже ничему не верю.

Я видел, как человек превращается в лютого зверя.

Но ни разу не видел, чтобы обратно зверь в человека.

Летят надо мною то ли аисты, то ли лелеки.

Летят вить гнёзда на разбитых войною крышах.

Когда-то мне моя Люба сказала: «Миша,

наши хлопцы не должны увидеть то, что снится тебе ночами».

Я тогда обманул её, ответил, что обещаю.

«А в Донецке цветёт магнолия…»

А в Донецке цветёт магнолия.

Наш Донецк – моя внутренняя Монголия.

Я хожу по нему раскосая.

И ни одного вопроса.

Все ответы здесь.

В этом раю военном.

Нет здесь слова «месть».

Лишь работа в четыре смены.

На-гора поднимают правду —

донбасское злато.

Слышь, работают «Грады» —

аккомпанемент для русского мата.

А в Донецке цветёт магнолия

на бульваре солнца русского ямба.

Моя внутренняя Монголия

вне бессовестной пропаганды,

вне всего, что имеет цену,

бесценная моя родинка

на израилевом колене,

на руке, не закрытой броником.

А в Донецке цветёт магнолия,

медовая, бесконечная.

Много ль знаю