Отец снял трость с высокой спинки своего дубового стула, и два старика с тростями удалились, стуча кожаными туфлями по сосновому полу и разговаривая так, будто их старая беседа вовсе не прерывалась, и обмениваясь взглядами восхищения и приязни: отец — через очки в роговой оправе, Льюис — через свое черное пенсне. Мне казалось, что все в зале, кроме Клары и ее семьи — которые по-прежнему не отрывали глаза друг от друга, — смотрели на стариков и на нас.

— Я знаю, тебя это ранило, Филип, — сказала Бетси. — Мы с Джо тебя в это втянули — мы же тебя и спасем.

Говорила она, разумеется, о присутствии Клары. И Бетси с Жозефиной тут же подошли ко мне по бокам, взяли под руки, и мы направились к выходу, пока сестры притворялись, будто ведут со мной оживленный разговор. Они воображали, что для меня мучительна близость Клары Прайс и ее семьи. Но я между тем обнаружил, что мне все равно, что теперь, когда чувств больше нет, я могу подойти и представиться — или с той же легкостью этого не делать. Я обнаружил, что теперь меня больше волнует то, как со мной обошлась родная семья в том давнем случае с Кларой Прайс. И это открытие стало болезненным — узнавать о себе такое тяжело. Глядя на двух стариков перед собой и слушая вполуха болтовню сестер, думать я мог только о том, что хотя бы косвенно, но именно вот этот Льюис Шеклфорд повлиял на всю мою жизнь и сделал человеком, которому настолько трудно полюбить женщину, что это произошло один-единственный раз за многие годы. Я чувствовал, что моя ограниченность и трусливое отношение к любви целиком обязано — так или иначе — обращению отца со мной и обращению Льюиса с отцом. Я ненавидел сухого старика, идущего рядом с отцом. Меня подмывало стряхнуть с рук двух своих дородных сестриц в шляпках, ринуться вперед и оттолкнуть стариков друг от друга. Какое они имели право на удовольствие от воссоединения?

Но я ничего не сказал Бетси и Жозефине об этом порыве. Выйдя в вестибюль, мы увидели, что отец и Льюис уже на веранде, садятся в кресла-качалки. Бетси молча показала на боковую дверь. Мы улизнули через нее, через боковую веранду по деревянным ступенькам, на гравийную дорожку, ведущую к нашему коттеджу. Почти час спустя отец присоединился к нам на веранде коттеджа — его привел один из внучатых племянников Льюиса Шеклфорда. Все вчетвером мы устроились на веранде и проговорили еще час, пока я не сел в свою взятую напрокат машину и не уехал в аэропорт Ноксвилла. Но никто из нас ни слова не говорил о людях, которых мы видели в столовой. Как будто весь этот эпизод был грустным сном — и он действительно настолько напоминал кошмар, что, пока я ехал один в машине, а потом летел в самолете, едва ли не начал сомневаться в его реальности.

Когда шесть недель спустя мне опять дважды позвонили из Мемфиса, вопроса, ехать или нет, не возникло. Холли сказала, что я, конечно, должен поехать. «Сейчас ты нужен ему как никогда», — сказала она. И в моих мыслях не было ни малейших сомнений. Похоже, после воссоединения на Совиной горе отец и Льюис каждую неделю вели долгие беседы по телефону. А иногда один из них перезванивал на следующий день, чтобы добавить то, что забыл сказать раньше, или назвать имя, которое никто не мог вспомнить. Для обеих сестер это служило источником нарастающего раздражения — слышать бубнящий старческий голос отца, его «да… да… да» и периодический взрыв смеха, в котором чувствовалось больше жизни, чем сегодня от него можно было ожидать.

Но сейчас Льюис пригласил отца в Нэшвилл — а именно во Франклин — на шестинедельный визит или дольше. Кто знает, сказала Бетси, возможно, визит затянется на неопределенный срок, если старики протянут и эти шесть недель. Если же говорить серьезно, добавила она, то кто присмотрит за отцом, если во Франклине у него случится острый приступ невропатии, и кто будет ежедневно брать кровь на анализ или делать уколы инсулина? Даже в крайнем случае ни она, ни Жозефина не собирались ехать в Нэшвилл и останавливаться дома у Льюиса Шеклфорда! Ответ был найден: нынешний слуга и шофер Хорас отвезет отца во Франклин и пробудет там столько, сколько пожелает отец. И старомодной реакцией Бетси, достойной ее нэшвиллской бабушки, было: «Ха! Какая польза от нашего бесполезного Хораса в случае настоящей опасности?» Теперь от меня ожидалось, что я вступлю и скажу свое веское слово либо попрошу доктора повлиять на отца. Сейчас доктор не желал идти навстречу. Он словно не понимал, какой трудной будет для отца поездка в Нэшвилл. Да что там, уже в поездке на Совиную гору старик был на грани инсулиновой реакции, и последние часы пути пришлось откармливать его фруктами и шоколадками.

Я не рассказал Холли Каплан о своем порыве в столовой гостиницы — желании силой разлучить стариков. Вернувшись с Совиной горы, я нашел ее в настолько сильной депрессии из-за здоровья ее собственного отца, что не видел смысла обременять своими запутанными эмоциями. К этому времени уже стало известно, что ее отец умирает от рака. После двух операций решили, что в третьей смысла нет. Через две недели после моего возвращения Холли вылетела в Кливленд. Но обнаружила, что отца так плотно окружают ее братья и сестры, что она буквально не могла пробиться к кровати. Почти немедленно она вернулась в Нью-Йорк, причем в состоянии еще большего разлада. Я не мог рассказать ей о своих чувствах обиды на отца и мистера Льюиса Шеклфорда.

Когда Холли сказала, что я должен ехать к отцу, она имела в виду, что я должен поддержать его вопреки желаниям сестер и помочь сбежать во Франклин. Так я снова вылетел в Мемфис, причем снова в утро понедельника. Не уверен, что сам понимал, с какими намерениями. К этому времени, разумеется, я уже принял доктрину Холли о том, что стариков следует не просто прощать за любые несправедливости и подсознательную жестокость в их роли родителей, а надо принять, что от них даже требовался некий эгоизм, чтобы остаться полноценными людьми, а не просто роботами-опекунами. И это следовало помнить, а не забывать. Это следовало принимать и даже приветствовать, а не забывать или прощать.

Я не мог себе представить, что попытаюсь помешать в тот день отправке отца и Хораса в Нэшвилл и Франклин, как они планировали, но и не мог представить себя способным помочь отцу в примирении с человеком, чье имя все эти годы нам было запрещено упоминать и чье обращение с отцом стало причиной всех наших разочарований и неприспособленности. Когда я вошел в терминал аэропорта в Мемфисе, меня, разумеется, уже снова ждал Алекс. Пока мы ехали к дому отца по множеству эстакад и под ними, все наши попытки начать разговор раз за разом прерывались беспечностью остальных водителей, но я чувствовал, что Алекс рассеян больше обычного. «Сейчас ты нужен ему как никогда». То же самое, разумеется, мне сказала Холли — слово в слово. Когда я не ответил Алексу, он немного подождал и сменил тему. Помню, он говорил о своих детях — с большим теплом, чем раньше. Сказал, что у его Говарда в последнее время неприятности с законом, и добавил, что парню как будто не везет ни в чем, за что бы он ни брался. Мы прибыли к дому отца ровно в два часа. Это время они с Хорасом назначили для отправки в Нэшвилл.

Когда Алекс остановился на стареньком «шевроле» под порт-кошер[24] отца, я увидел, как Хорас медленно выезжает из гаража на отцовском кабриолете «бьюик». Я понимал — как, думаю, и Алекс, — что большой «бьюик» мог попасть на подъездную дорожку, а оттуда — к воротам на Поплар-Пайк только через порт-кошер. И все же я быстро выскочил из машины и направился к боковой двери коттеджа. Но вдруг остановился и оглянулся назад, на Хораса и «бьюик». И почти не сознавая, что делаю, позвал Алекса, чтобы он шел со мной и прихватил ключи. Из-за собственных слов я помедлил еще долю секунды. Потому что, только сказав Алексу о ключах, я четко увидел свои намерения. И меня снова переполнили сомнения. Не помню, чтобы когда-нибудь еще я так колебался. Наконец я с Алексом (он — с ключами) поспешили через боковую дверь в дом. Внутри стояла тишина. Во всяком случае, тишина стояла в первые моменты и в передних комнатах. Встретившая нас тишина испугала меня. Пока мы вдвоем ждали в гостиной, я чувствовал себя в этом доме чужаком больше Алекса. Почему-то эта тишина не пускала в заднюю часть дома, где были спальни. Я рассудил, что отец наверняка уже собирается к отъезду, так что наконец вошел в центральный коридор и окликнул его. Из спального крыла тут же примчалась Жозефина. Она взяла меня под руку и, словно не замечая присутствия Алекса, вернулась в гостиную, через наружную дверь которой я только что попал в дом.