— Надолго планируешь остаться с нами в этот раз, Филип?

— О, мне нужно возвращаться сегодня, отец, — сказал я. — Алекс уже едет, чтобы забрать меня в аэропорт.

— Ну конечно! — сказал он. И, закинув голову, издал быстрый смешок — буквально не более чем «ха-ха». — Алекс — странный малый, — продолжил он, забыв эту тему, а я вспомнил, как он вчера говорил о том, что Алекс с ним не поздоровался и не попрощался.

— У Алекса бывают перепады настроений, как у всех нас, — предложил я объяснение, хоть оно не было обязательным или верным. Алекса просто слишком расстроили последние события, чтобы помнить о формальностях.

Через некоторое время отец ответил:

— Полагаю, это он всегда вызывает тебя домой, когда я готов сбежать.

— Ну… да. — Я чувствовал, что не стоит загонять клин между отцом и сестрами еще глубже. И потому промолчал об их письмах и звонках. — Может, тебе так не кажется, — сказал я, — но я всегда приезжаю, чтобы тебе помочь.

— И того же хочет Алекс?

— О, он твой главный союзник, — сказал я. — После меня, конечно же.

Отец ответил улыбкой — одновременно задумчивой и полной искреннего веселья. Я чувствовал, что в этот момент наш разговор был как никогда близким к подлинному общению. И я почувствовал восхищение отцом, какого не знал с раннего детства. И все же, пока мы сидели там, в гостиной, думал про себя: «Что ж, пожалуй, теперь мы все тебе отомстили — Бетси, Жозефина и я». Правильно мы поступили или неправильно — дела не касалось. Это стремление было выше всяких разумных причин и вне нашего контроля. Наконец он сделал шаг вперед, ко мне, и я встал с кресла. Отец взял меня за руку и сказал: «До свидания, Филип. Возвращайся домой скорее», — как будто я приехал с обычным визитом вежливости. А потом развернулся и ушел к себе.

Когда я перенес сумку из отцовского кабинета, где переночевал, в переднюю часть дома, Алекс уже ждал в порт-кошере. Не знаю, сколько он там пробыл. Он не подал никакого сигнала о том, что прибыл. Полагаю, этим утром он не горел желанием видеть мою семью. Он просто тихо подъехал и дождался, пока я его замечу. Выходя и садясь в машину, я заметил то, чего не заметил вчера: что его «шевроле» — действительно очень старая модель, с большими вмятинами, закрашенными кое-как. Я подумал, что любой, кроме Алекса, извинился бы за такой внешний вид. Но то ли это его не беспокоило, то ли он сам не замечал, что водит побитую развалюху.

Я прождал половину пути до аэропорта, прежде чем наконец спросить, о чем Алекс хотел со мной поговорить.

— Сомневаюсь, что тебе захочется это слышать, — сказал он так, словно у него было плохое предчувствие насчет беседы. — Вчера у тебя выдался тяжелый день, — сказал он. — У всех вас. Лучше я потом напишу письмо.

— Нет, давай поговорим сейчас, — возразил я. — Может, меня это как раз отвлечет.

— Нет, вряд ли, — сказал он. А потом начал излагать свой сумасбродный план. Он подошел к теме осторожно, несколько раз упомянув о своем планирующемся уходе на пенсию из университета, до которого, как оказалось, разумеется, было еще пятнадцать — двадцать лет. По его плану, мне следовало уйти с работы в издательском доме и передать свою, как он выразился, «легендарную коллекцию редких книг» Мемфисскому университету. Он уже поинтересовался вопросом и узнал, что там почти наверняка согласятся устроить в библиотеке особый отдел для «Коллекции Филипа Карвера». Меня назначат куратором этой коллекции и на основании дара наверняка предложат вести курсы о коллекционировании редких книг и/или курсы об издании книг новых — «процессе производства». В течение всей этой дурацкой речи я сидел и неодобрительно качал головой. Но она все еще продолжалась, когда мы входили в терминал. И даже когда я оставил Алекса, чтобы сесть в самолет, он так и нес эту чушь.

Когда в конце дня я прибыл на 82-ю улицу, я нашел Холли в ее кабинете, за корректурой. Я переступил через порог, и она испуганно подняла глаза, как будто не слышала, как я вошел в квартиру, — и даже как будто не знала, кто я такой. Она сняла очки для чтения и пригляделась. Разумеется, она ждала, что я заговорю первым. Но я не мог ничего вымолвить. Казалось, во мне не осталось ни мыслей, ни слов. Наконец, она наморщила лоб и с заботой в глазах спросила:

— Ты успел ему помочь? Отец сбежал из дома?

Было абсурдно слышать, как она называет человека, которого в жизни не видела, отцом. Мне подумалось, что отныне всех мужчин в два раза старше ее она будет называть отцами. Может быть, даже начнет называть отцом меня — как будто этим искупит вину за то, что бросила своего отца и уехала жить со мной.

— Да, я успел вовремя, — сказал я наконец, — но когда старик собирался отправляться, пришли новости, что Льюис Шеклфорд умер от сердечного приступа.

Она выпустила страницу, которую держала на коленях. И уронила голову на спинку кресла.

— О боже… о боже, — сказала она почти беззвучным шепотом. — Какая злая ирония судьбы!

Я не рассказал, что если бы я не приехал, то отец наверняка бы выбрался, что он хотя бы мог посетить похороны Льюиса, что мое прибытие вообще-то задержало его, пока не стало слишком поздно, — потому что, когда все узнали о смерти Льюиса, никакой поездки состояться уже не могло. А Холли теперь говорила:

— Мне очень жаль, Филип. Я знаю, как тебе должно быть тяжело. Но ты сделал все, что мог. Большего не может никто. — Теперь и она говорила ерунду. Я отвернулся и сказал, что налью нам выпить. Скоро я вернулся с двумя стаканами нашего обычного скотча, разбавленного в разумных пропорциях.

Не успел я сесть, как вдруг сказал себе: «Такой отныне будет моя жизнь». И обнаружил, что меня это не огорчает. С равной печалью и почти не задумываясь, что делаю, я достал кошелек и вынул из него золотой кулон в виде клевера.

— Тебе это понравится, — сказал я. — Он принадлежал моей матери. Он приносит удачу. — Я сделал вид, будто только что привез кулон из дома. Холли подержала его на ладони, а потом она — человек, которого не волновали украшения или безделушки, — сказала, видимо, единственное, на что была способна:

— Очень красивый, да?

— Да, я тоже так думаю, — ответил я.

Она подняла его за цепочку и, прищурившись, заметила:

— Такое ощущение, что я уже видела его в твоих вещах. Должно быть, ты хранишь его очень давно.

До этого момента мне не приходило в голову, что Холли могла заглядывать в «мои вещи». Кулон она видела, разумеется, в ящике бюро, где я его часто оставлял. Я не носил его в кошельке постоянно, но большую часть времени, по давней привычке. Она видела его в ящике, и по ее тону я понял: она догадалась, что кулон связан с кем-то другим. Но по ее же выражению лица я видел, что она не имеет ничего против. И тогда мне впервые пришло в голову, что раньше в жизни Холли был мужской эквивалент Клары Прайс. Ну разумеется. И я с радостью осознал, что не имею ничего против. В нашей безмятежной обители на десятом этаже над 82-й улицей мы были за пределами подобной мелочной ревности. Наконец Холли положила кулон в карман платья и взяла стакан. И мы сидели в сумерках и попивали скотч, болтали о нашей общей ерунде — своей личной ерунде о примирении отцов и детей, без вывода и смысла, — болтали до самой темноты, пока не пришло время включать в нашей манхэттенской квартире свет и браться за еще не читанные гранки.